Он быстренько с ней распрощался, мило промурлыкал какие-то извинения, пожелал ей спокойной ночи и, двигаясь легко и изящно, побежал вверх по лестнице, к Ивору.

Анна приняла ванну и пошла наверх, посмотреть, все ли в порядке у Дженет. Дверь, ведущая в комнату к молодым людям, была открыта настежь. Анна удивилась: ведь они прекрасно знают, что каждый вечер в это время она поднимается к Дженет, проверить, как та спит. Потом до нее дошло, что дверь открыта не случайно. Она услышала: «Толстозадые коровы…» Это был голос Ивора. Потом последовал непристойный звук в его же исполнении. А затем голос Ронни: «Обвислые потные груди…» И он издал такой звук, как будто его рвет.

Анна, взбешенная, чуть было не кинулась к ним в комнату, чтобы устроить скандал. Но вместо этого она вдруг обнаружила, что она потрясена, напугана, что она вся дрожит. Она медленно сползла вниз по лестнице, надеясь, что квартиранты не слышали, что она была рядом с ними. Но как только она ушла, они с треском захлопнули дверь, и до нее донеслись могучие раскаты хохота — в исполнении Ивора; и жеманные, на высокой ноте смешки — в исполнении Ронни. Анна легла в постель, в полном ужасе. Она была в ужасе от самой себя. Потому что понимала, что маленькая непристойная пьеска, разыгранная специально для нее, была не чем иным, как ночной личиной женственности Ронни и дружелюбного, в стиле большого доброго пса, поведения Ивора, и она могла все это предвидеть, внутренне подготовиться, не дожидаясь, пока ей это предъявят столь откровенным способом. Она испугалась того, что это так сильно ее задело. Анна сидела в своей постели, в большой темной комнате, курила и чувствовала себя уязвимой и беспомощной. Она снова себе сказала: «Если я распадусь на куски, то…» Мужчина в вагоне метро пробил в ней брешь, молодые люди с верхнего этажа довершили его дело, подорвали ее силы настолько, что ее била дрожь. Неделю назад, когда Анна возвращалась домой из театра, на углу темного переулка ей повстречался эксгибиционист. Вместо того чтобы полностью его проигнорировать, она внутренне вся сжалась, как будто он совершил нападение лично на нее, на Анну, — ей казалось, что он угрожает лично ей, Анне. Вместе с тем, оглядываясь в совсем недалекое прошлое, она видела Анну бесстрашную, неуязвимую, Анну, которая спокойно шла сквозь все опасности и уродства большого города. Теперь же уродство, казалось, подступило к ней настолько близко и столь упорно ее повсюду сопровождало, что в любую минуту она, издав отчаянный крик, могла сорваться, разлететься на куски.

И когда же народилась на свет эта новая, испуганная и уязвимая Анна? Она знала ответ: это случилось, когда Майкл покинул ее.

Анна, испуганная, больная, все равно нашла в себе силы ухмыльнуться, эта ухмылка была адресована ей самой, и вызвана она была осознанием того, что она, независимая женщина, была независима от и неуязвима для уродства извращенного секса, насильственного секса лишь до тех пор, пока у нее был мужчина, пока она была любима. Она сидела в темноте и ухмылялась или, скорее, заставляла себя ухмыляться, и думала, что на всем белом свете нет никого, с кем она могла бы поделиться этим удивительным открытием, никого — кроме Молли. Но только Молли оказалась в такой беде, что сейчас было совсем не время говорить с ней об этом. Да — завтра она должна обязательно позвонить Молли и поговорить с ней о Томми.

И Томми снова вышел на передний план ее сознания, встал рядом с Ивором и Ронни; и это оказалось уже слишком, она забилась, заползла под одеяло, укуталась в него, вцепилась.

«Все дело в том, — сказала Анна себе, пытаясь отнестись к этому спокойно, — что я не в состоянии управиться ни с чем. Я нахожусь над этим — над хаосом — лишь потому, что у меня есть мозг — мой маленький, критичный, все более холодный, едва удерживающий равновесие мой разум».

Она лежала в страхе, и снова ей на ум пришли слова: «источник пересох». И вместе с этими словами в сознании родился образ: она увидела сухой колодец, на дне — сухая пыльная земля, вся в трещинах.

В поисках чего-нибудь, что помогло бы ей удержаться, она ухватилась за воспоминания о Сладкой Мамочке. «Да. Необходимо, чтобы мне приснилась вода», — так она себе сказала. Потому что — какой же смысл в том долгом «опыте», прожитом со Сладкой Мамочкой, если сейчас, во время засухи, она не может рассчитывать на помощь? «Я должна увидеть сон про воду, я должна увидеть, как мне найти источник».

Анна уснула, и ей приснился сон. Она стояла на краю большой пустыни в полдень. Пустыня была желтой. Солнце светило тускло из-за пыли, висевшей в воздухе. Солнце было зловещего оранжевого цвета, оно стояло над пыльными и желтыми просторами. Анна знала, что ей нужно пересечь пустыню. За ней, вдали, вздымались горы — пурпурные, оранжевые, серые. Во сне все краски были необыкновенно прекрасными и яркими. Но они ее поработили, ее поработили эти сухие яркие цвета. Воды же не было нигде. Анна начала идти через пустыню, ей было нужно достичь гор.

Она проснулась утром с этим сном; и она знала, в чем его смысл. Сон подводил итог тем переменам, которые случились в Анне, отражал ее новое знание самой себя. В пустыне она была одна, воды там не было, и до источников лежал далекий путь. Она проснулась, понимая, что, если она хочет пересечь пустыню, ей нужно с себя сбросить лишний груз. Засыпая, Анна была в смятении, не понимая, что ей делать с Ивором и Ронни, но проснулась, зная, что ей делать. Она остановила Ивора, когда он собирался на работу (Ронни на правах любимой девушки еще вкушал в постели сон, заслуженный любовными трудами), и она ему сказала:

— Ивор, я хочу, чтоб вы уехали.

Этим утром он был трогательным, бледным, чутким. Он предельно ясно, хоть и без слов, ей говорил: «Простите, я в него влюблен и ничего поделать с этим не могу».

Анна продолжила:

— Ивор, вы должны понять, что это не может продолжаться.

Он ответил:

— Я уже некоторое время собирался вам сказать — вы были к нам так добры, спасибо, и я хотел бы заплатить за то, что Ронни здесь живет.

— Нет.

— Любую сумму, — сказал он, и даже сейчас, когда он явно стыдился той личности, которой был прошлой ночью, и когда, кроме всего прочего, он был напуган перспективой, что его идиллия вот-вот закончится, даже сейчас Ивор не удержался и в его голос вернулись глумливые, насмешливые нотки.

— Из того, что Ронни живет здесь уже несколько недель и я ни разу не упоминала про деньги, можно легко понять, что дело совсем не в них, — сказала Анна, ненавидя ту холодную критичную особу, которая стояла перед Ивором, и голос, которым она с ним говорила.

Он снова заколебался; выражение его лица представляло собой поистине невероятную смесь вины, наглости и страха.

— Анна, послушайте, я сильно опаздываю на работу. Я вечером вернусь, и мы это обсудим.

Он уже наполовину сбежал вниз по лестнице, он прыгал через ступеньки в отчаянной попытке сбежать от Анны и от своего страстного желания над ней глумиться, провоцировать ее.

Анна вернулась на кухню. Там завтракала Дженет. Девочка спросила: