– Нет, – сказала Роза, – по-моему, он не спятил. Понимаешь? Я не уверена, что бывает здравый отклик на то, что он… что случилось с его родными. Вот твой отклик и мой… ты встаешь, идешь на работу, в воскресенье после обеда играешь в мячик с сыном на дворе. Это что, здраво? Высаживать луковицы и рисовать комиксы, заниматься стародавней чепухой, будто ничего и не было?

– Разумно, – ответил Сэмми, ничуть, судя по тону, не заинтересовавшись вопросом.

Он подтянул ноги к груди и прислонил к ним блокнот. Зашуршал карандаш. Очевидно, для Сэмми разговор окончен. Как правило, оба старались уклоняться от вопросов «насколько мы безумны?» и «есть ли в нашей жизни смысл?». Необходимость их избегать была остра и ясна обоим.

– Что там у тебя? – спросила Роза.

– «Диковинная планета». – Карандаша от бумаги он не оторвал. – Мужик приземляется на планету. Исследует галактику. Картографирует далекие окраины. – Он говорил, но на Розу не смотрел и не прерывал упрямого продвижения по линейкам крохотных жирных печатных буковок, которые рисовал размеренно и аккуратно, будто у него пишмашинка вместо руки. Он любил пересказывать Розе сюжеты, причесывал в опрятные косички то, что росло в голове дикими колтунами. – Он находит громадный золотой город. Ничего подобного в жизни не видал. А в жизни он повидал всё. Города-ульи на Денебе. Кувшиночные города Лиры. Люди в городе – прекрасные золотые гуманоиды десяти футов ростом. Допустим, у них еще большие крылья. Они гостеприимно встречают Астронавта Джонса. Показывают ему город. Но что-то их мучает. Тревожит. Пугает. В одно здание, огромный дворец, нашего героя не пускают. Однажды ночью он просыпается в большой уютной постели, а весь город ходит ходуном. Слышен жуткий рев – точно взбесился какой-то монстр. Крики. Странные электрические вспышки. И все это доносится из дворца. – Сэмми поднял дописанную страницу, перевернул, разгладил. Продолжил: – Назавтра все ведут себя так, будто ничего не случилось. Говорят нашему герою, что ему, наверное, приснилось. Естественно, он должен выяснить. Он же исследователь. Это его работа. Поэтому он тайком пробирается в гигантский пустынный дворец и все там осматривает. В самой высокой башне, в миле над поверхностью планеты, он находит великана. Двадцать футов ростом, исполинские крылья, тоже золотой, но волосы спутаны, длиннющая борода. И закован в цепи. Великанские атомные цепи.

Роза подождала, а он подождал, пока она спросит.

– И? – наконец спросила она.

– Мы в раю. Эта планета – рай, – ответил Сэм.

– Я не совсем…

– Это Бог.

– Так.

– Бог – безумец. Миллиард лет назад лишился разума. Прямо перед тем, как Он… ну, понятно. Создал Вселенную.

Настал черед Розе сказать:

– Мне нравится. И потом Он что? Съедает астронавта, надо думать?

– Именно.

– Сдирает с него шкуру, как с банана.

– Хочешь нарисовать?

Она положила ладонь на щеку Сэмми. Щека была теплая и еще росистая после душа, и щетина приятно щекотала кончики пальцев. Роза и не помнила, когда последний раз касалась его лица.

– Сэм, прекрати. Остановись на минуту.

– Мне нужно записать.

Она ухватилась за карандаш, оборвав его механическое движение. Сэмми воспротивился; тихонько скрипнула щепа, карандаш стал сгибаться. А затем разломился напополам, треснув вдоль. Роза протянула Сэмми свою половину – тощая серая палочка графита мерцала, точно ртуть, ползущая вверх по термометру.

– Сэмми, как ты его вытащил?

– Я же объяснил.

– Мой отец позвонил матери мэра, – сказала Роза. – И та смогла надавить на систему уголовного правосудия города Нью-Йорка. Из великой любви к Рене Магритту.

– На то похоже.

– Ну что за херня?

Сэмми пожал плечами, но Роза понимала, что он врет. Он врал ей годами, систематически и с ее одобрения. Одна сплошная бесконечная ложь, глубиннейшая ложь, какая возможна в браке, – ложь, которую не нужно проговаривать, потому что в ней никогда не усомнятся. Но время от времени, вот как сейчас, эта ложь телилась маленькими айсбергами, и они уплывали дрейфовать собственным курсом – сувениры непроторенного континента лжи, слепые пятна на их картах.

– Как ты его вытащил? – спросила Роза.

Она еще никогда так настойчиво не добивалась от Сэмми правды. Порой чувствовала себя как Ингрид Бергман в «Касабланке» – замужем за человеком со связями в подполье. Ложь была необходима – защищала и ее, и его.

– Поговорил с полицейским, который его задержал, – ответил Сэмми, глядя на нее в упор. – С детективом Либером.

– Ты с ним поговорил.

– Он, похоже, ничего себе парень.

– Повезло.

– Мы с ним пойдем обедать.

За последний десяток лет Сэмми то и дело ходил обедать с десятком разных мужчин. В его рассказах они редко обладали фамилиями – просто Боб, или Джим, или Пит, или Дик. Каждый возникал на окраине сознания Розы, маячил полгода или год смутной мешаниной биржевых рекомендаций, мнений и модных анекдотов, облаченной в серый костюм, и так же быстро исчезал. Роза предполагала, будто дружбы эти – со дня вербовки Джо у Сэмми не было других отношений, достойных такого названия, – не заходят дальше обеденного стола в «Ле Мармитоне» и «Лоране». На этом допущении все и зиждилось.

– Тогда, – сказала Роза, – может, папа тебе и с сенатским комитетом поможет. Наверняка Эстес Кефовер – большой поклонник Макса Эрнста.

– Может, нам лучше связаться с Максом Эрнстом, – ответил Сэмми. – Мне любая помощь сгодится.

– И они вызывают всех?

Сэмми покачал головой. Старался не выдать тревоги, но Роза видела, что он тревожится.

– Я кое-кого обзвонил, – сказал он. – Из тех комиксистов, что на слуху, зовут, похоже, только меня и Гейнза.

Билл Гейнз был издателем и главным понтификом EC, «Энтертейнинг комикс». Неряшливый гениальный мужик, взрывной и говорливый, как Сэмми – когда речь шла о работе, – и, как Сэмми, амбициозный. Комиксы у него были с высоколитературными претензиями, и работал он на аудиторию, способную оценить их иронию, их юмор, абсурд и праведность их либеральной морали. И были эти комиксы кровавые донельзя. В них изобиловали трупы, и расчлененка, и живописные ножевые ранения. Ужасные люди чудовищно поступали со своими кошмарными любимыми и друзьями. Розе никогда особо не нравились ни Гейнз, ни его комиксы, хотя она обожала Бернарда Кригстина, одного из постоянных художников «Энтертейнинг комикс», утонченного и элегантного и в печати, и лично и умевшего смело манипулировать панелями.

– У тебя есть довольно кровавые стрипы, Сэм, – сказала она. – Почти на грани.

– Тут, похоже, дело не в поножовщине и вивисекции, – сказал Сэмми. И прибавил, облизнув губы: – Во всяком случае, не только в них.