Только в конце 1973 года Гашим Сеидов напишет Грибанову: “Эфрон Георгий Сергеевич героически, мужественно сражался [со] злейшим врагом нашей Родины и отдал свой молодой жизни прошу передайте матери Эфрона, что мы гордимся с ней, так как она воспитала сына Героя”.1280

В деревне Струневщина Друйского сельсовета Браславского района Витебской области есть воинское захоронение № 2199. Над могилой стоит памятник с надписью “Эфрон Георгий Сергеевич, погиб в июле 1944 года”. Его установили местные жители в 1977 или 1978 году, прочитав статью в журнале “Неман”.[198] Но со дня гибели Георгия к тому времени прошло больше тридцати лет. Откуда могли знать, что в прежде безымянной могиле лежит именно тело Георгия Эфрона?

Ариадна Эфрон отсидит все восемь лет и выйдет на свободу только в 1948 году, но через год будет снова арестована и отправлена на поселение в Туруханск. Муля Гуревич успеет с нею встретиться, но его карьера в 1949 году пойдет под гору. Очевидно, он попадет под кампанию “борьбы с космополитизмом”. Его исключат из партии, уволят с работы, арестуют и расстреляют. Ариадна Эфрон вернется из пожизненной ссылки в 1955 году, предварительно написав известное нам письмо в военную прокуратуру. Оно завершалось такими словами: “…весь остаток своей жизни буду стараться оправдать оказанное мне доверие. Спасибо советскому правосудию!”

Я впервые прочитал дневник Мура в июне – июле 2010 года. Тогда был еще жив Дмитрий Васильевич Сеземан, “друг Митька”. Можно было позвонить ему в Париж… Его не станет 14 августа 2010 года. Он прожил восемьдесят восемь с половиной лет – и каких лет! Казалось, после ареста в Свердловске у Мити Сеземана не было шанса спастись. Дмитрий еще перед войной страдал туберкулезом, который мог свести в могилу и на воле. В Ивдельлаге, в очень холодном и сыром климате Северного Урала, это почти смертный приговор. Но свердловский следователь госбезопасности Ушаков не стал делать запрос в Москву и поднимать дело Нины и Николая Клепининых. Вместо вопросов о семье он задал Дмитрию “тысячу вопросов о Ромене Роллане”. При обыске у Дмитрия была найдена тетрадка с автографом этого писателя: он считался другом Советского Союза и живым классиком мировой литературы. Его книги издавали большими тиражами. И подследственный, лично знавший “прогрессивного писателя”, оказался для следователя-книгочея человеком симпатичным. Освободить не освободили, но срок дали небольшой.

К счастью для Дмитрия, в начале войны его туберкулез отступил, но диагноз в истории болезни остался. Это помогло выжить в лагере и даже досрочно освободиться. В лагере ему симпатизировала медсестра, которая сумела убедить врача комиссовать Дмитрия, то есть освободить по болезни: “…она спасла мою жизнь, позволив мне выйти из лагеря, прежде чем мое голодное тело окончательно отказалось функционировать”12811282, – вспоминал Дмитрий Васильевич.

После освобождения ему запретили жить в столице. Пришлось поселиться в старинном городке Александрове, между Владимиром и Москвой. Без работы, без надежды сделать хоть какую-то карьеру. И Дмитрий решился на смелый шаг: пошел в местный военкомат и попросился на фронт добровольцем. Ответ был безапелляционным: “Красная Армия не нуждается в таких людях, как вы!”1283 И тогда Дмитрий написал письмо товарищу Сталину. Через пятнадцать дней Дмитрия вызвали в военкомат…

На фронте ему снова повезло. Еще весной 1941-го Дмитрий получил распределение в войска связи. Теперь о его воинской специальности вспомнили, дали ему подходящую работу: обслуживать новейший канадский радар, присланный по ленд-лизу. Дмитрий оказался единственным человеком в части, который мог прочитать инструкцию на английском и французском. Однажды он попал под вражескую бомбежку, был ранен, но выжил и вернулся в сталинскую Москву осенью победного 1945 года.

Город был еще полуголодный и по-военному тихий. “Даже на рынках было тихо. …детского визга-щебета как не бывало”1284, – рассказывала о тех днях Людмила Черная. На улицах не было пьяных – если пили, то по домам, за закрытыми дверьми. Зато сиял город свежевымытыми окнами. Весной-летом наконец-то исчезли косые бумажные кресты, предохранявшие окна от вибрации при бомбежке. Фасады домов обретали мирный, довоенный вид, утраченный летом 1941-го, когда Цветаева с Муром покидали Москву.

Только что закончился первый послевоенный футбольный чемпионат. Его выиграли московские динамовцы, которыми руководил молодой тренер Михаил Якушин – в июне 1941-го Мур еще видел его на футбольном поле. Для каждой игры, для каждого нового соперника Якушин придумывал новые приемы, а к матчу с главным соперником, ЦДКА изобрел новую тактическую схему 4–2–4. Сумел поставить в тупик даже своего учителя Бориса Аркадьева, который тренировал тогда московских армейцев. ЦДКА отстал от динамовцев только на одно очко. В том году взошла звезда центрфорварда Всеволода Боброва, который стал лучшим бомбардиром чемпионата, забив в 21 матче 24 мяча. Вместе с Григорием Федотовым, живой легендой советского футбола, они составили знаменитый армейский сдвоенный центр. Вскоре Бобров присоединится к динамовцам, чтобы усилить их команду. Советский футбольный чемпион готовился к турне по Великобритании.

Простые русские, англичане и американцы еще видели друг в друге союзников, товарищей по борьбе, разделивших победу над нацизмом. В киосках “Союзпечати” свободно продавали журнал “Америка” и газету “Британский союзник”. По московским улицам гуляли иностранцы. Никого не удивляли, не настораживали поляки в живописных конфедератках, американцы в шнурованных ботинках на толстой подошве, англичане во френчах цвета хаки, которые выглядели скромно рядом с новой парадно-выходной формой советских офицеров.

В солдатской военной форме, с медалями “За отвагу” и “За победу над Германией”, с нашивкой за ранение на груди, появился на московских улицах Дмитрий Сеземан. Не эмигрант, не пасынок бывшего белогвардейца, не сын “врагов народа”, а воин-победитель. Сразу ли пошел искать работу или отдохнул несколько дней, мы не знаем. А тогда было где отдохнуть, даже если не хватало денег на вечер в дорогом коммерческом ресторане. В театре “Эрмитаж” снова гастролировал белорусский джаз Эдди Рознера, на которого Митя и Мур ходили пять лет назад. Концертный зал имени Чайковского открыл сезон выступлением ансамбля Александрова и русского народного хора имени Пятницкого. Вряд ли их выступления привлекли Дмитрия, но вскоре в зале Чайковского начнутся литературно-музыкальные вечера, посвященные Рахманинову и Чайковскому. На главной сцене Большого театра давали “Вильгельма Телля”, “Лебединое озеро”, “Снегурочку”, в его филиале – “Риголетто”, “Русалку”, “Псковитянку”. В театре имени Станиславского и Немировича-Данченко ставили оперетту Иоганна Штрауса “Цыганский барон” и балет “Шахерезада” на музыку знаменитой сюиты Римского-Корсакова. У меломана Дмитрия был выбор.

Работу он найдет очень скоро, что не удивительно. Человек энциклопедических знаний1285, владевший французским в совершенстве, он был начитан в современной и классической литературе. Наконец, в послевоенной сталинской Москве Дмитрий не одинок. Дядя Арсений Николаевич – доктор исторических наук. Другой дядя, Дмитрий Николаевич, – член-корреспондент Академии наук и лауреат Сталинской премии. Третий, Всеволод Николаевич, получит Сталинскую премию через четыре года. А брат Алексей работает во Всесоюзном радиокомитете, на престижном иновещании, где только за один комментарий платили по 200 рублей.1286 За гонорарами в кассе радиокомитета выстраивались длинные очереди, где можно было встретить известных музыкантов, певцов, чтецов, поэтов. И Дмитрий, и Алексей стали востребованными, высокооплачиваемыми специалистами. Алексей остался на радио, а Дмитрий со временем будет работать в респектабельном советском общественно-политическом журнале “Новое время”.