Напрасно я просила врача, к которому сестры обращались «господин профессор», отпустить меня домой. Тщетно. Меня снова заперли, на сей раз в клинике.

Память сохранила лишь отдельные фрагменты этого мрачного периода моей жизни. Припоминается, как меня водили по длинным сумрачным коридорам, из-за дверей доносились громкие крики и сестра сказала: «Это Паула Буш, из цирка». Как потом меня привели в комнату, где прикованная к кровати худая девушка с бледным лицом издавала истошные крики, а ее голова болталась вверх-вниз. Вскоре мне сделали электрошок. После этого все помню как в тумане, вероятно потому, что предварительно мне вкололи что-то успокоительное.

Почему меня заперли в психбольнице? Хотели лишить дееспособности или просто устранить? Спустя много лет из письма французского кинематографиста, которое у меня сохранилось, я узнала, что тогда в Париже шла борьба между влиятельными группами за обладание моими фильмами. Потому меня и поместили в клинику.

Через три месяца меня неожиданно отпустили. В начале августа 1947 года я покинула клинику. Медленно спустилась по каменным ступеням на улицу с маленьким чемоданом в руках и справкой для предоставления французской администрации. Там говорилось, что пребывание Лени Рифеншталь в закрытом отделении психиатрической клиники Фрайбурга являлось совершенно необходимым по причине депрессивного состояния. Впереди замаячила какая-то тень, и я вдруг увидела мужа. Моментально вышла из себя — после заявления о разводе я вообще не собиралась с ним встречаться. Он взял меня за руку и сказал: «Пойдем, господин Фолль одолжил мне свою машину, отвезу тебя в Кёнигсфельд».

Во время поездки мы почти не разговаривали — слишком скованно себя чувствовали. Петер, волнуясь, рассказывал, что развод уже оформлен через суд земли Баден в Констанце.[371] Он добровольно принял на себя вину, но надеется, что все это еще не означает окончательного разрыва.

— Я не хочу тебя потерять, — сказал он, — знаю, что сделал тебе много плохого, но ты должна мне верить: я всегда любил только тебя. — После короткой паузы продолжил: — Пожалуйста, Лени, дай мне еще один шанс, обещаю, что исправлюсь.

Я еле вынесла эти слова: слишком часто он давал мне подобные обещания и слишком часто я ему верила.

— Больше не могу, боюсь сойти с ума, — произнесла я в слезах.

Легче мне было выпрыгнуть из машины, так велик оказался страх снова проявить слабость. Моя привязанность к нему так никуда и не исчезла. Петер попытался меня успокоить.

— Я хочу помочь — сейчас тебе нужна поддержка, нужен друг. Я подожду, но, если буду нужен, знай, — я всегда рядом.

Два часа спустя он привез меня к матери. Она светилась от счастья. Петер уехал обратно в Виллинген.

Если бы я не должна была каждую неделю отмечаться во французской военной комендатуре в Филлингене, работала бы где-нибудь или, по крайней мере, знала, когда получу свободу, то время, проведенное в Кёнигсфельде, вполне могло считаться замечательным. В этой местности, расположенной в великолепных лесах, чувствовалась какая-то особенная атмосфера.

Ее создавали тамошние жители. От многих из них, включая любезную и сердечную домовладелицу фрау Рейтель, исходили сильные религиозные и творческие импульсы.

Духовную жизнь Кёнигсфельда определяла христианская братская община, организовывавшая поэтические чтения, церковные концерты и интересные лекции. Здесь жили также многочисленные сторонники антропософского учения доктора Штейнера.[372] Здесь же находился небольшой летний дом, принадлежавший знаменитому исследователю религии и врачу, работавшему в Африке, доктору Альберту Швейцеру.[373] В этом городе располагались прекрасные садово-парковые ансамбли, санатории, пансионаты и небольшие гостиницы. Никаких высотных домов и отвратительных бетонных сооружений.

Но эта умиротворяющая атмосфера не могла отвлечь меня от реальности. Ежедневно я с нетерпением ждала почтальона с известием, которое даст надежду на свободу.

Однажды осенним туманным днем приехал посетитель. Он представился как господин Демаре из Парижа. Мы отнеслись к нему в высшей степени недоверчиво. Казалось, он угадал наши чувства, и сказал мягким вкрадчивым голосом:

— Не бойтесь, я привез вам хорошие новости.

Он говорил по-немецки с французским акцентом. Я определила его возраст: от сорока пяти до пятидесяти. Его лицо было немного обрюзгшим, а выражение глаз неопределенным.

— Прежде чем объяснить вам, что меня сюда привело, — произнес он, — я хотел бы немного рассказать о себе.

Мы только что получили посылку с гуманитарной помощью, поэтому мама смогла предложить ему чашку чаю и печенье.

— Я приехал из Парижа, но родился в Германии и до тысяча девятьсот тридцать седьмого года жил в Кёльне. Затем эмигрировал во Францию. Французская моя фамилия Демаре, немецкая — Кауфман.

Возникла пауза. Никто из нас не отваживался задать вопрос. Мы были слишком запуганы тем, что уже пережили.

— Я знаю все ваши фильмы, — сказал он, — я лично ваш большой поклонник, и моя жена тоже.

— Не могли бы вы сказать, какова ваша профессия? Вы репортер?

Он засмеялся:

— Нет, вы имеете дело не со злым журналистом и не с тайным агентом, я французский кинопродюсер.

Он вынул из бумажника визитную карточку. Я прочитала: «Ателье Франсе, А. О. Капитал 500 000 франков. Париж, 8-й округ, ул. Серисоло, 6».

Карточка мне ничего не сказала, и чувство недоверия вспыхнуло с новой силой. Незнакомец продолжал:

— Мы с женой — единственные владельцы этой фирмы. — Он произнес это тоном картежника, которому выпала удачная карта. — Я принял французское гражданство и потому изменил фамилию. Моя жена — француженка, хорошо знает кинодело. Вы позволите, — сказал он, — я привез вам из Парижа кое-какие мелочи. — И с этими словами протянул небольшой пакет.

Незнакомец откинулся назад и, глядя на меня, мать и Ханни, которая тоже сидела за столом, произнес убежденно:

— Я надеюсь принести вам свободу и спасти «Долину».

У меня защемило сердце, я резко поднялась и вышла из комнаты. Не могла больше владеть собой — должна была выплакаться. Ни одного мгновения я ему не верила. Я могла поверить только в то, что меня опять вводят в заблуждение и моя жизнь снова превращается в кошмар — а это было бы уже слишком.