Из чего, разумеется, не следует, что ему не доставляли радости часы легкого безделья или случайные разговоры с случайно встреченными людьми.

Одно дело — любить то и се, другое — путать все со всем соответственно сегодняшнему своему умонастроению. От Евгения Львовича узнал впервые популярное определение: «Хороший человек — тот, кто хорошо ко мне относится». Он сказал это насмешливо. Хотя применительно к себе. Вряд ли есть на свете хоть один человек, над которым была бы не властна эта расхожая мораль насчет «хорошего человека».

Властна, да. Кому не приятно, когда его хвалят или делают ему существенные любезные услуги, — тут и говорить нечего.

Здесь была для него область душевных принципов.

Друзей с дальними знакомцами никогда не путал.

Считал настоящими друзьями только тех, кого звал в свой дом или к кому сам наведывался.

Все это легко понять в свете его постоянного внутреннего сопротивления душевной мякинности или там пластилинности.

Знаете, что я заметил?

Вероятно, то же, что раньше и лучше меня выяснил Евгений Львович.

А именно: люди часто говорят собеседнику то, чего он от них ожидает. Ставят в уме моментальный прогноз в целях наибольшего самосбережения. Говорят то, что, по их мнению, будет для другого человека всего удобней, всего съедобней без разжевывания.

Даже если собеседник довольно-таки спокоен, настойчиво не вымогает особых одобрений, все равно — как заведенные: «Да, это хорошо, это верно, это — то, что нужно: да, вы достигли; да, вы поступили (вели себя, поработали) хорошо; да, конечно, согласен с вами, только с вами, конечно же — с вами…»

Иной раз человек, привыкший к уклончивой любезности как закону общения, уже и сам не знает, как верней подпеть другому. Его прямо шатает: «Да-а-а?» — «Да-а-а…»; и после тряски такое насильственное, но безапелляционное: «Да!»

Как часто, как просто человеческая жизнь превращается в кашу навязанных обстоятельствами встреч, необязательных разговоров, вялых снисхождений, скорых приговоров, назавтра так же скоро пересматриваемых. Как легко поддаться беспокойной реке дней, она тащит тебя за собой, она вертит тебя — а ты только знай исполняй ее волю, да не забывай при этом считать, что ты все равно молодец.

Григорий Михайлович Козинцев в набросках предполагавшейся статьи о Шварце вспомнил: «Он сказал: „Надо закрыться на учет, пересмотреть друзей. У X стали песьи глаза. А у Y еще ничего“».

Вот точнейший Шварц, просто одна из главных возможных формул его. К этому припоминанию Козинцев добавил еще слова, на сей раз — из «Гамлета»: «Я должен быть жесток, чтобы добрым быть».

Когда был разговор, записанный Козинцевым? Вероятно, ближе к середине 1950-х.

Я был поражен, увидев среди журнальных публикаций Биневича то, что сказал Евгений Львович в письме 1924 года к Михаилу Леонидовичу Слонимскому. Это письмо, на которое обращаю ваше внимание, Шварц написал, живя в Бахмуте. Ездил туда заняться журналистской работой.

Так вот, в письме сказано: «Я стал глупым, всепрощающим. Сплю без подушки — такие у меня мягкие мозги. Ем траву. Целую. Пиши» (4).

Стало быть, он, оказывается, всю жизнь беспрерывно ужасался по тому поводу, что человек просто даже невзначай может превратиться в какой-то мешок тускло мыслящей мякины. Или таким родиться.

Нельзя путать то, что есть, что в наличии, и то, чего хочешь, чтобы было. Хоть плачь, хоть волосы рви — нельзя.

Одно дело не жалеть на людей «ни одеяло, ни ласку», как утверждал Маяковский.

Другое дело — видеть в них несуществующие достоинства и доблести.

Вот этого делать нельзя. Не из какого-то сугубо головного принципа. А потому, что стыдно, до омерзения противно стать «глупым, всепрощающим», растечься «мягкими мозгами» близ людей и прочих явлений твоей жизни. Будь горячим. Или холодным. Но не кой-каким, мягоньким, варененьким, тепленьким.

Забвение, короткую память, невникание в суть Евгений Львович почитал за низость. Он крепко держал в себе встреченное в жизни хорошее и плохое. Чтобы в душе были магнитные полюсы, а не беспорядочная свалка случайно застрявшего и произвольно осевшего.

В последние годы жизни Шварц рассказывал о своих гневных вспышках — не частых, но сильных. Говорил, что в отличие от многих других людей он в гневе не краснеет, а бледнеет. Мне за этими словами ясно послышалась гордость даже: все-таки не стал он теплым, несмотря на годы и болезни!

Когда дарил мне сборник пьес (5), написал дрожащей рукой: «Евгению Евгений для чтения и размышлений».

Я был, естественно, счастлив. Вообще отношение Евгения Львовича к себе рассматриваю только как щедрый и, быть может, чрезмерный подарок судьбы.

Однако при всех этих высоких чувствах мелькнула подлая мысль: кто-нибудь увидит подпись и не поверит, что она адресована именно мне. Учась искренности (все в глаза, ничего за глаза про близких людей!), деликатно сообщаю Евгению Львовичу: вот, мол, можно подумать, что надписано не обязательно мне, а еще, допустим, такому-то. Я назвал одного ленинградского писателя, Шварцу знакомого. «Ну, нет, — сказал Шварц, весело улыбаясь, — он от меня книжки не получит…» Я почувствовал себя вдвойне счастливым, не считаясь с тем, что, может быть, надо активней растить в себе скромность и давить всякую гордыню.

Да не в гордыне ничьей здесь соль. Энергия (характерное слово Шварца применительно к внутренней жизни и творческим предприятиям), энергия его собственного душевного существования была высокой. Высочайшей.

Всегда очень непросто одобрять кого-нибудь за выдающийся ум.

Неизвестно ведь, располагаешь ли ты сам хоть дюжинным да верным.

А не располагаешь, так как же судить?! Точного измерителя нет. За долгую жизнь наслушаешься всякого: и умен ты, и дурак. Кто же произнесет окончательное суждение?

Отойду все же от привычки к самокопательству и разнообразным сомнениям. Допущу, так сказать, в рабочем порядке, что судить смею.

Ну, а коли смею, то, по моим нынешним понятиям, нет ничего сильней, мужественней, тверже, надежней человеческого ума.

Не верю в совесть без ума.

Не верю в честь и достоинство без ума.

Все это чем-то неразделимо связано. Пусть, как говорится, ученые объяснят. А я что знаю, то знаю. Ум — это ничем не ослабленная способность, четко различив, отодвинуть от себя манерность, фальшь, ложь — большую, малую, крупномасштабную или мимоходом явленную.

Все оттенки — уже потом, после того, как схвачено главное.

Только умному хорошо видно, что относится к сфере жизненной пены и не стоит гроша ломаного по своей пошлой искусственности.

Не надо думать, что такие различения очень просты и открываются на бегу.