самых способных государственных деятелей итальянского полуострова — его и Козимо Медичи, но и два государства, в которых процветало движение, вскоре получившее название Ренессанс. Хотя внук Козимо Лоренцо (будущий Лоренцо Великолепный) был еще ребенком, хотя Леонардо да Винчи, в 1462 году, было всего двенадцать лет, хотя Микеланджело и Макиавелли еще не родились, пламя Ренессанса уже охватило Италию; и если старый Козимо, покровитель искусств, имел вокруг себя целую группу бесценных ученых и писателей, то Франческо Сфорца был блестящим примером нового идеала культурного принца — umo universale, превратившегося в мудрого правителя.

Непоседливые и красивые, дети Сфорца, отданные в руки знаменитых гуманистов, были воспитаны так, чтобы не разочаровать надежды, которые возлагало на них время. Галеаццо-Мария, его старший сын (который позже докажет, что самое лучшее образование не может сгладить несовершенную натуру), восхищал своим "красноречием и мастерством […] мудростью, превосходящей мудрость взрослого человека […]". Его импровизированные речи вряд ли могли сравниться с другими, даже если на их подготовку уходило много времени. Что касается дочери Сфорца, прекрасной Ипполиты, которая была обручена с сыном короля Ферранте, то она произнесла речь перед Пием II "на такой изящной латыни, что все, кто ее слышал, были поражены удивлением и восторгом". (Похоже, что речь, о которой говорится, действительно была ее собственной, а не работой ее наставников; текст дошел до нашего времени, потому что им так восхищались, что сочли нужным записать а анналы).

В своих Commentaries (Комментариях) Пий II относится к Франческо Сфорца с уважением, которого он не оказывал ни одному современному государственному деятелю (кроме себя). Он описывает прибытие этого "прославленного в мирное и военное время принца" на папский конгресс в Мантуе (1459) в таких выражениях. "Он сидел на коне, как молодой человек [хотя ему было тогда шестьдесят лет]; он был очень высокого роста и демонстрировал большое достоинство; выражение его лица было серьезным, манера говорить спокойной, осанка грациозной, а общее поведение — подобающим принцу. Казалось, он был единственным мужчиной своего времени, которым Фортуна дорожила. Он обладал прекрасными качествами, как физическими, так и интеллектуальными. Не было ничего, чего бы он не желая, не получая этого […] Толпа народа вышла из города, чтобы увидеть этого знаменитого герцога […] Когда он вошел […] отовсюду слышались возгласы: "Посмотрите, насколько […] возрастает величие епископа Рима, когда такой великий принц приходит целовать ноги его святейшества" (Отмечая, что Фортуна любила герцога, Папа не принижает качества Сфорца, а отмечает его счастье. Сам Пий с большим уважением относился к удаче: когда он заболел чумой в Базеле, он узнал, что "в городе есть два знаменитых врача, один […] ученый, но невезучий, другой удачливый, но невежественный; [он] предпочел удачу знанию — обнаружив, что никто по-настоящему не знает, как лечить чуму").

44

На конференции Джордж Невилл и другие посланники были непреклонны в том, что до начала переговоров король Франции должен согласиться отказаться от поддержки дела Ланкастеров.

Настроение англичан было усугублено неудачным вторжением, которое, согласно его письму королю, герцог Бургундский старался предотвратить всеми средствами.

Подобно одной из диких богинь, спустившихся на шумные равнины Трои, чтобы спутать дела людей, неукротимая Маргарита Анжуйская отправилась из Шотландии в Слейс, чтобы прервать конференцию в Сент-Омере, на которой прозвучал смертельный звонок для ее дела. Без гроша в кармане, зависящая от Пьера де Брезе даже в расходах на хлеб, она игнорировала попытки Филиппа Бургундского преградить ей путь; и в совершенстве играя свою романтическую роль, она переоделась в "деревенскую девушку" и села в скромную карету, чтобы отправиться к герцогу в сопровождении верного де Брезе.

Когда Филипп встретил ее в Сен-Поль, она бросилась в его объятия и сразу же завалила его своими жалобами и мольбами. В тот вечер рыцарственный герцог удостоил ее пира и всячески старался успокоить ее гнев; однако он дал понять, что не предпримет ничего, что могло бы нарушить ход конференции. Филипп поспешно уехал на рассвете следующего дня и, как только оказался вне пределов досягаемости, послал Маргарите подарки в виде денег и драгоценностей. Но путешествие Маргариты Анжуйской продолжилось и закончилось в Брюгге, несколько дней спустя, жарким спором с графом де Шароле о том, следует ли ему или ей вперед омыть руки, прежде чем идти к столу.

Людовик, который в это время находился в Эдене, намеревался лично встретиться с англичанами; однако они наотрез отказались предстать перед человеком, узурпировавшим титул короля в их континентальных владениях.

Но Людовик был не из тех, кто унывает. При поддержке своего дяди Филиппа, который всегда был лучшим из хозяев, он придумал небольшую хитрость. В понедельник утром, 3 октября (1643 года), когда англичане прибыли в Эден, куда их вежливо пригласили, герцог Бургундский, указав, что от короля их отделяет всего одна дверь и что приветствовать его следует только из вежливости, крепко взял канцлера Джорджа Невилла под руку и провел всех в соседнюю комнату, где Людовик терпеливо их ждал. На этот раз король был одет с полным достоинством и сообщил своему дяде, что рад принять участие в этих англо-бургундских переговорах, как тот просил и хотел, чтобы все знали, что он обязан выполнить просьбу герцога. Однако Людовик вскоре оставил всякую чопорность и смешался с посланниками, которых он брал под руку и обращался с ними как со старыми знакомыми. Канцлер, брат Уорика, произнес импровизированную короткую речь на латыни, и вовлек коллег по посольству в легкую и привычную беседу. Людовик же проявил особый интерес к молодому Эдуарду IV и задавал множество вопросов о нем, ответы на которые, казалось, его завораживали. Он откровенно заявил, что желает государю англичан только добра, хотя тот является врагом Генриха VI, его двоюродного брата. До того, как король Эдуард — который, на самом деле, был "нежным принцем" — поднялся до тех высот, на которых он сейчас находится, они двое были добрыми друзьями; но теперь, когда положение Эдуарда изменилось, Людовик не был уверен, хочет ли король Англии продолжать их дружбу или нет. Со своей стороны, он хотел быть в хороших отношениях с англичанами. Он так много говорил, что дошел до того, что предложил свою помощь против шотландцев (заявление, которое не могло не расстроить традиционных союзников Франции, когда англичане его обнародовали). Что касается его поддержки Дома Ланкастеров, Людовик с улыбкой и взмахом руки сказал им, что они не должны слишком беспокоиться об этом. Итак, брат Уорика и его спутники покинули Эден в приподнятом настроении, готовые возобновить переговоры.

45

Людовик сообщил Этьену Шевалье, своему казначею, что вместе с Жаном Бурре, своим секретарем и доверенным лицом, и адмиралом де Монтобаном он должен немедленно