— Господи помилуй! — пронзительно вскрикнул он. — Это еще что? — Он метнулся к телефону, в ярости сорвал с рычага трубку и рявкнул: — Слушаю! Кто говорит? — И потом лихорадочно, однако очень приветливо: — А, здравствуйте, здравствуйте, Рик… ах вы, шельмец! Где же вы пропадаете? Я все утро пытался к вам дозвониться… Нет! Нет! Я только вчера вечером приехал… Конечно, повидаемся. Я приехал в частности и для этого… Нет, нет, вам незачем ко мне приезжать. У меня тут свой автомобиль. Мы сами приедем. Я привезу с собой одного человека… Кого? — пронзительно выкрикнул он. — Увидите, увидите. Потерпите до нашего приезда… К обеду? Конечно, успеем. Сколько до вас езды?.. Два с половиной паса? Обед в семь. Приедем загодя. Погодите. Погодите. Ваш адрес? Погодите, сейчас запишу.

Он порывисто сел к письменному столу, на миг замешкался с пером и бумагой, потом нетерпеливо протянул их Джорджу со словами:

— Пишите, Джордж, я буду диктовать.

Ехать предстояло в Суррей, на ферму у сельской дороги, в нескольких милях от небольшого городка. Даны были сложные объяснения, как ее найти, назывались объезды и перекрестки, но Джордж в конце концов записал все правильно. И Мак-Харг, торопливо заверив хозяина дома, что они непременно будут к обеду и даже загодя, повесил трубку.

— Ну, поехали, Джорджи! — нетерпеливо распорядился он и вскочил, снова поразив Уэббера своей неиссякаемой энергией. — Надо двигаться! Мы едем сейчас же!

— М…мм…мы? — запинаясь, вымолвил Джордж. — В…вв…вы это обо мне, мистер Мак-Харг?

— Ну да, ну да! — нетерпеливо ответил Мак-Харг. — Рик пригласил нас к обеду. Не заставлять же его ждать. Поехали! Поехали! Пора! Мы уезжаем из Лондона. Мы едем путешествовать!

— П…ппу…те-шест-во-вать? — опять запинаясь, ошеломленно вымолвил Джордж. — Но к…кку-да мы едем, мистер Мак-Харг?

— На запад Англии, — последовал ответ. — Едем к Рику и у него переночуем. А завтра… завтра, — со зловещей решимостью бормотал он, шагая взад-вперед по комнате, — мы будем уже в пути. Западная Англия, — опять пробормотал он, меряя комнату шагами и ухватясь костлявыми пальцами за лацканы пиджака. — Города старинных соборов, Бат, Бристоль, Уэльс, Эксетер, Солсбери, Девоншир, Корнуэллское побережье, — с жаром выкликал он, безнадежно перепутав, где есть соборы, а где нету, но при этом отбарабанил единым духом изрядную долю названий, обозначенных на карте королевства английского. — Подальше от больших городов, — не унимался он. — Побоку шикарные отели… притоны вроде вот этого. Терпеть их не могу. Все их терпеть не могу. Хочу провинцию… сельскую Англию, — со вкусом произнес он.

У Джорджа упало сердце. Ничего подобного он не ждал. Он приехал в Англию кончать свою новую книгу. Работа спорилась. Уже установился определенный ритм и распорядок, и выбиться из колеи, когда пишется в полную силу… даже подумать страшно! Да и вообще, одному богу известно, куда заведет такая увеселительная поездка. А, Мак-Харг меж тем мерил комнату беспокойными шагами и говорил, говорил, в его воображении рождалась идиллическая картина, и чем ясней она проступала, тем больше он увлекался.

— Да, сельская Англия — как раз то, что надо, — со вкусом произнес он. — Вечером будем останавливаться при дороге и готовить ужин или заедем в какую-нибудь старую гостиницу, в настоящую английскую сельскую гостиницу! — с жаром повторил он. — Высокие кружки с остро пахнущим элем, — бормотал он. — Отличная отбивная у камина. Бутылка старого портвейна… неплохо, а, Джорджи? — воскликнул он, и его словно опаленное лицо засияло радостью. — Однажды я это испробовал. Несколько лет назад вместе с женой объехал всю страну. У нас был автоприцеп. Переезжали с места на место. Ночевали в прицепе, сами стряпали. Дивно! Просто чудо! — выкрикнул он. — Только так и можно по-настоящему увидеть страну. Только так.

Джордж молчал. Что тут скажешь? Долгими неделями он предвкушал встречу с Мак-Харгом. Он мигом вскочил с постели и кинулся к нему, когда тот пригласил его обедать. Но у него и в мыслях не было, что его прихватят в качестве спутника и собеседника в путешествие, которое может длиться дни, а то и недели и забросит его неведомо куда. Он вовсе не хотел и не собирался ехать с Мак-Харгом, — но как этого избежать? Мысли его отчаянно метались в поисках выхода. Обидеть Мак-Харга никак нельзя. Когда так восхищаешься человеком, так его уважаешь, просто невозможно чем-то вольно или невольно задеть его или оскорбить. Да и как отказаться от приглашения, когда оно исходит от того, кто столь великодушно, с радостным бескорыстием воспользовался своим высоким положением, силой и успехом и попытался напомнить о тебе, вытащить тебя из тьмы, в которой ты прозябаешь?

Как ни мало были они знакомы, Джордж уже ясно, безошибочно понимал, что Мак-Харг — превосходный, благороднейший человек. Он видел, сколько чистоты, мужества, чести таится в этой исстрадавшейся душе, познавшей неистовство и жгучую боль. Несмотря на вопиющие противоречия его жизни, путаницу, беспорядок, несмотря на все горькое, жесткое и резкое, Мак-Харг явно оставался одним из тех истинно хороших, истинно благородных, истинно значительных людей, каких не очень-то много на белом свете. Это должен бы тотчас заметить всякий, кто наделен хоть крупицей чуткости и понимания, подумалось Джорджу. Он все смотрел на Мак-Харга, приглядывался к этой так поразившей его внешности — воспаленное лицо, бледно-голубые глаза, сам тощий, руки трясутся, — и вдруг в мыслях у него мелькнул образ, который, казалось, выражал самую суть этого человека: то был, как ни странно, образ Авраама Линкольна. Высокий и тощий, как Линкольн, в остальном Мак-Харг с виду ничуть на него не походил. Сходство заключалось, вероятно, в некой безыскусственой подлинности, в поразительной некрасивости, столь явной, что даже не понять, почему она не кажется смешной, и, однако, смешной она не была. Некрасивость эта при всей нелепости жеста, тона, повадки, которые позволял себе Мак-Харг, каким-то образом неизменно оставалась исполненной огромного скрытого достоинства. Странное, тревожащее сходство это особенно бросалось в глаза в минуты покоя.

Ибо теперь, когда с таким неистовством, так бурно было принято решение, Мак-Харг мирно сидел на стуле, вытянув и скрестив свои длинные ноги, и веснушчатой костлявой рукой шарил в боковом кармане пиджака, стараясь выудить оттуда бумажник и чековую книжку. Наконец он их достал все еще трясущимися, точно в параличе, руками, но даже эта дрожь не нарушала впечатления спокойного достоинства и силы. Он положил бумажник и чековую книжку на колени, пошарил в жилетном кармане, вытащил старый, потертый очешник открыл его и не спеша вынул очки. Очки были престранные, Джордж таких в жизни не видал. Они вполне могли бы принадлежать Вашингтону, или Франклину, или самому Линкольну. Оправа, зажим и дужки — простого старого серебра. Мак-Харг осторожно их расправил, потом двумя руками медленно водрузил на нос и заправил дужки за большие, в веснушках, уши. Покончив с этим, он наклонил голову, взял бумажник и очень тщательно стал считать деньги. И совершилось поразительное превращение. Раздражительного, крикливого, издерганного существа, каким он был всего несколько минут назад, как не бывало. Этот тощий уродливый человек в очках в серебряной оправе, который, склонив перекошенное сморщенное лицо, погрузился в расчеты и костлявыми пальцами неторопливо перебирает банкноты в своем бумажнике, поистине — воплощение американской трезвости, непритязательной силы, спокойного достоинства и властной уверенности. Даже голос его изменился. Продолжая считать деньги и не поднимая головы, он негромко распорядился: