Так пройдет следующий день, и еще один, и еще, и еще… Освободиться? И снова лающий хохот охранника зазвенел в его слуховых перепонках. Когда сон охватил его, он подумал: как приятно было бы никогда не просыпаться…

* * *

Людмила Горбунова смотрела на запад, и не потому что надеялась увидеть вечернюю звезду (в любом случае Венера тонула в лучах солнца), — просто в бездумной тоске.

Справа и сзади прозвучал голос:

— Вы не слетали бы сейчас еще с одним заданием на позиции вермахта, а?

Она дернулась — не слышала, как подошел Игнаций. Но ни возмущения, ни смущения не чувствовала. Менее всего ей хотелось показать свое состояние, в особенности когда речь шла о нацистском полковнике-танкисте. «Немецком полковнике-танкисте», — мысленно поправила она себя. Для нее это звучало приятнее — а кроме того, мог ли быть убежденным фашистом человек, назвавший врученную ему медаль «жареным яйцом Гитлера»? Она сомневалась, хотя и понимала, что объективность ее сомнительна.

— Вы не ответили мне, — сказал Игнаций.

Ей хотелось притвориться, будто партизанский начальник ничего не сказал, но это было бы глупо. Кроме того, поскольку на русском он говорил лучше, чем любой другой поляк, игнорировать его — означало отрезать возможность разговаривать с единственным человеком, хорошо ее понимавшим. Поэтому она постаралась сказать правду, но так, чтобы это не выглядело согласием:

— Чего мне хочется, не имеет никакого значения. Но ведь между немцами и ящерами перемирие, так ведь? Если у немцев есть разум, то они не сделают ничего такого, что заставило бы ящеров потерять терпение и возобновить войну.

— Если бы у немцев был разум, то разве они были бы немцами? — парировал Игнаций.

Людмила не решилась бы брать уроки фортепьяно у такого циничного учителя. Впрочем, возможно, война раскрыла, его истинное призвание. После паузы — для того чтобы она успела понять его слова — он продолжил:

— Я думаю, что немцы одобрят любые неприятности в тех областях Польши, которые они не контролируют.

— Вы и в самом деле так считаете?

Людмила сама смутилась, с какой нетерпеливостью она задала свой вопрос.

Игнаций улыбнулся. Изогнулись губы на полном лице, не типичном для страны, где лица большей частью сухощавые, слабо осветились глаза… Эту улыбку трудно было назвать приятной. Она ничего не рассказала ему о встрече с Ягером: это было только ее дело и ничье больше. Но независимо от того, рассказывала она ему или нет, он, похоже, сделал какие-то собственные заключения, и замечательно точные.

— Я на самом деле стараюсь — естественно, не разглашая особо, раздобыть некоторое количество германских противотанковых ракет. Для вас представляет интерес задача доставить их сюда, если я смогу договориться?

— Я буду делать то, что потребуется, чтобы принести победу рабочим и крестьянам Польши в борьбе против чужаков-империалистов, — ответила Людмила. Временами риторика, которой она обучалась с детства, очень выручала. Кроме того, произнося заученные фразы, она успевала поразмыслить. — Вы уверены, что везти ракеты по воздуху — лучший способ доставки? По-моему, безопаснее и легче везти их окольными дорогами и тропами.

Игнаций покачал головой.

— Ящеры патрулируют все закоулки и дальние углы даже активнее, чем во время больших боев на фронтах. Да и нацисты не хотят, чтобы кого-то поймали с противотанковыми ракетами, ведь это показало бы, что они попали в Польшу после начала перемирия, и дало бы ящерам повод для возобновления военных действий. Но если вы привезете сюда ракеты по воздуху так, что с земли этого никто не заметит, то мы сможем использовать их, как захотим: кто сможет доказать, когда мы их раздобыли?

— Понятно, — медленно проговорила Людмила; ей и в самом деле стало понятно. У нацистов в этом деле интерес был прямой, в то время как Игнаций, похоже, сам не знал другого способа выкрутиться. — А что будет, если меня собьют, когда я буду доставлять вам ракеты?

— Мне будет недоставать вас и самолета, — ответил партизанский вожак.

Людмила посмотрела на него с ненавистью. Его ответный взгляд был ироническим и пустым. Она подумала, что он вряд ли о ней пожалеет, несмотря на то, что она со своим самолетом составляла военно-воздушные силы партизанского отряда. Может быть, он захотел заставить ее лететь, чтобы избавиться от нее… нет, это глупо. У него нашлось бы немало простых способов. К чему жертвовать бесценным «физлером»?

Он поклонился ей: буржуазное притворство, которое он сохранил даже здесь, в окружении чисто пролетарском.

— Будьте уверены, я дам вам знать, как только получу сообщение, что план осуществляется и что я убедил германские власти в отсутствии риска. А сейчас я оставляю вас любоваться красотой солнечного заката.

Закат был красив, хотя ее и передернуло от интонаций Игнация. Небо было окрашено в розовый, оранжевый, золотой цвета, облака на нем казались охваченными пламенем. И хотя эти же цвета были у огня и крови, она не думала о войне. Она размышляла о том, что должна сделать через несколько коротких часов, когда солнце взойдет снова. Как пойдет ее жизнь завтра, через месяц, через год?

Она словно разрывалась пополам. Одна половина требовала возвращения в Советский Союз любым способом. Притяжение родины оставалось сильным. Но одновременно она задумывалась над тем, что с ней станет, если она вернется. Ее досье должно быть уже под контролем, поскольку известно, что она связана с немцем Ягером. Сойдет ли ей с рук перелет в иностранное государство — оккупированное ящерами и немцами — по приказанию германского генерала? Вдобавок она находится в Польше уже несколько месяцев и до настоящего времени даже не попыталась вернуться. Если у следователя НКВД будет настроение выискивать во всем подозрительное — как это часто случалось (противное сухое лицо полковника Лидова мелькнуло перед ее внутренним взором), — то они отправят ее в гулаг, не задумываясь.

Другая половина стремилась к Ягеру. Но и этот вариант не казался разумным. Вместо НКВД у нацистов было гестапо. Они тоже будут рассматривать Ягера через увеличительное стекло. Они и с ней обойдутся сурово и, может быть, даже более варварски, чем народный комиссариат внутренних дел. Она старалась представить, что проделывают в НКВД с пленными нацистами. Гестапо вряд ли поступает мягче с советскими гражданами.

Значит, она не может отправиться на восток. И тем более она не может отправиться на запад. Ей оставалось лишь то место, где она находилась, и этот вариант также был неприятным. Игнаций так и не стал ее командиром, за которым можно идти в бой с песней.

Пока она стояла, думала и смотрела, золото на небе погасло. Горизонт стал оранжевым, края купола неба — розовыми. Облака на востоке превратились из огненных языков в плывущие хлопья. Наступала ночь.

Людмила вздохнула.

— На самом деле я хочу одного, — сказала она в пространство, — уйти куда-нибудь — одной или с Генрихом, если он захочет, — и забыть эту войну и что она вообще когда-то началась. — Она рассмеялась. — И раз уж я желаю этого, почему бы мне не пожелать заодно и луну с неба?