Парус тоже унесло разыгравшейся стихией, и до берега (теперь, после бури, далёкого, совсем неразличимого на фоне загородившего едва ли не полгоризонта столпа Горы, который всё так же неколебимо – слава Создателю! – подпирал нелёгкое небо этого мира) добирались на вёслах – благо все, кроме одного, оказались на месте.

Максуд грёб, временами озираясь по сторонам. Остальных плотов было не видать, и это наполняло душу тревогой. Он всё вглядывался и вглядывался в меланхоличный, обессиленный давешним припадком безумия океан: не мелькнёт ли где парус или хотя бы торчащая из волн мачта?.. Нет, как ни напрягал Максуд зрение, но ничего похожего на плоты или их обломки не обнаруживал. И тогда он снова – с остервенением отчаявшегося человека – налегал на весло.

Гора приближалась. Уже хорошо было видно, как буруны с тупой настойчивостью умалишённого бьют в отвесную стену берега, и шум бросавшихся на приступ и разбивавшихся вдрызг о невозмутимый камень волн становился всё громче. («Как долго продолжается эта безнадёжная осада? – вскользь подумал Максуд. – С самого сотворения мира, быть может?») Гора начинала подниматься, хотя и довольно ещё полого, прямо отсюда, от неприступного для упрямой армии вод рубежа: скальные гряды тянулись зазубренными крокодильими хребтами в сторону вершины, а в просторных ложбинах между ними вольно рапластались шершавые языки щебня, придавленные тушами огромных валунов. (Собственно говоря, они, эти чёрные угловатые каменюки, валялись везде, куда ни посмотри: целые россыпи их не только возлежали в глубине береговой полосы ленивыми стадами, но и, как любопытные морские животные, высовывали свои глянцевые угольные головы из пенных водоворотов мелководья, а некоторые рисковые одиночки, отбившиеся от одних и никак не решавшиеся примкнуть к другим, цеплялись за край обрыва, опасно нависая над самым прибоем.) Местами обрушенные, где-то прорванные и исцарапанные расщелинами, будто некий зверь карабкался наверх и оставил следы когтей, поперёк склона протянулись в целом ровные и весьма широкие уступы, а на ступенях этой гигантской лестницы грудились не поддающиеся счёту домишки – точь в точь глиняные кубики, брошенные, да так и забытые здесь убегавшими от зверя детьми. Меж домишек копошились едва различимые и оттого не интересные никакому уважающему себя хищнику двуногие существа. Забираясь по ступеням всё выше, подальше от грохота атакующих берег волн, игрушечные башенки и пирамидки сливались в единую неразборчивую массу, увенчанную каким-то внушительных размеров строением. Толком было не разобрать, что это: туманная завеса, висевшая над городом, не только вытравливала цвет из всего, до чего могла дотянуться, подменяя своей грязно-жёлтой мутью, но вдобавок и съедала объём, оставляя лишь непонятно чему принадлежавшие контуры-скелеты.

Ещё один город… Максуд вздохнул, с долей сожаления оглянувшись на такой живой и свободный, но крайне своевольный и фатально непредсказуемый, вплоть до приведения к смертельному финалу доверившихся этой свободе (стихия, что ж поделать!), океан. И снова вздохнул – насупив брови: чем-то ещё сподобится приветить путников этот город в пустыне – тоже ведь не угадаешь!

Да, это была практически пустыня: широкой полосы джангала, к которой привык Максуд, здесь не оказалось – лишь отдельные группы деревьев торчали то тут, то там, будто клочья шерсти на облезлой спине больного пса. Зато ещё дальше по побережью, где растительности не было вовсе, а камни имели коричнево-бурый оттенок сгнившего фрукта, поднимались к небу другие деревья: призрачные стволы их тянулись высоко-высоко, постепенно искривляясь и обрастая размытой полупрозрачной кроной, которая сливалась с облачным покровом, скрывавшим верхушку Горы. По скупым перебранкам перевозчиков Максуд понял: деревья эти – дым и испарения, что поднимаются прямиком из пробитых в подножье Горы штолен…

***

Оба пропавших плота нашлись у пристани: потрёпанные штормом, они так же лишились почти всего груза. Фигуры в серых робах с капюшонами суетились, перетаскивая на пристань полотнище (кажется, это был парус) с собранными в него остатками концентрата. Перевозчики. А как же Рост, Сосоний, Дилшэд и Спингуль – где они?! Живы?! Но вот среди серых роб мелькнула фигурка, плотно укутанная в знакомые лохмотья, – Спингуль! А вон и остальные! «Раз, два, три… – загибал негнущиеся пальцы Максуд, – все! Слава Создателю!» Сейчас он был готов поверить в кого угодно.

Плот причалил. Перевозчики бросили на пристань канаты и, перепрыгнув сами, взялись ловко крепить швартовые концы хитрыми узлами на торчавших из настила столбах. Максуд, не дожидаясь окончания швартовки, сиганул вслед за перевозчиками. Ступни гулко ударили в доски, и он едва не упал – ноги оказались не готовы ощутить под собой неподвижную опору. Максуд постоял, привыкая к отсутствию качки, не веря, что наконец стоит на прочной земле, и сделал, пошатываясь, несколько осторожных шагов. «Слава Создателю!» – как ведро воды на голову в жаркий день, окатил, смывая напряжение, мысленный возглас, и разом ослабевшие колени едва не подогнулись.

– Слава Создателю! – выдохнул Максуд, теперь уже вслух, когда братья-дадаши столпились вокруг своего Фаниса, как мотыльки возле потерянного и вновь обретённого светильника. Радость на лицах, блеск в глазах… Спингуль уткнулась лицом в грудь Дилшэду. Рост и Бинеш обнялись. Оба, к своему собственному удивлению, едва сдерживали слёзы…

Перевозчики (те, что прибыли первыми) горячо спорили возле сваленных в одну кучу жалких остатков своего разорённого имущества с группкой каких-то людей, и вновь прибывшие их товарищи сходу включились в свару.

– Перекупщики, – пояснил Сосоний. – Пытаются сбить цену на концентрат.

Максуд подумал, что на этот раз торгаши вряд ли добьются уступок: удручённые потерей товара, перевозчики злились и цеплялись за каждый грош…

***

…Максуд поёрзал, предприняв очередную попытку примоститься поудобнее на узкой деревянной скамье из неструганного горбыля. Желаемого положения не нашёл, лишь собрал штанами все занозы, и устало привалился к стенке, кое как устроив нывшую от долгой монотонной гребли спину. После лепёшки и кружки солоноватой воды, наполнивших измотанный голодом и морской болезнью желудок, хотелось спать. Каждому из них, семерых, досталось ровно по столько же – и на это ушли оставшиеся три монеты с полушкой. И надо бы не съедать всё сразу, оставить на завтра, но Максуду при виде пищи стало совсем невмоготу, и он не утерпел, проглотил в один присест кружок пересохшего теста, смахнул со стола крошки в ладонь и тоже отправил в рот: не пропадать же добру! Затем отпил воды жадным глотком – но тут уж сумел себя остановить! – и хотя на дне осталось совсем немного, кружку, однако, не выпустил, а так и сидел, держа её на столе в обеих ладонях, как драгоценность. Сидел и разглядывал мирок, где очутился, через смежавшиеся веки.

Майхона – вот как назывался этот мирок. Обосновавшийся прямо