возле пристани в похожей на сарай постройке, он пришёлся как нельзя кстати, и путешественники с радостью воспользовались случаем перевести дух и разжиться какой-нибудь снедью. Здесь, в сжатом четырьмя стенами и низким потолком пространстве, царили, дополняя и усиливая друг друга, как мифические братья-демоны, сумрак и смрад. Оно и понятно: затянутые от ветра овечьей кишкой окна хотя и пропускали с грехом пополам неяркий уличный свет, но вот свежему воздуху доступ перекрывали полностью, а у дальней стены вдобавок, выжигая остатки проникавшей украдкой через щели в двери свежести, дышала огнём и чадом скромная разновидность Вместилища огненного – похожий на небольшую пещеру очаг. Максуд сразу заприметил его, когда вошёл, – да иначе и быть не могло: в зеве из грубого камня, трепеща от вожделения, языки пламени жарко облизывали насаженную на вертел ногу какого-то некрупного животного!

От запаха подгоревшего мяса рот мгновенно наполнила вязкая слюна, и стало до мути нехорошо. Больше суток без маковой росинки во рту, Максуд даже всерьёз рассматривал возможность поддаться искушению, плюнуть на всё, подойти к вертелу и вгрызться зубами в эту злосчастную ногу, и рвать пропахшую палёным кизяком мякоть, и глотать куски не жуя, стараясь сожрать побольше, пока не оттащили… Побьют. Да и чёрт с ним!..

Когда хозяин майхоны походя бросил на стол перед странниками-нищебродами стопку лепёшек, искушение переключилось на неё. Но вот, наконец-то, один из хлебцев лежал угловатым комком в желудке – и вроде как отлегло, хотя с непривычки Максуда слегка подташнивало. Однако запах жаркого не переставал будоражить воображение, наполняя гастрономическими фантазиями отупевший от усталости и недосыпа мозг.

Сошедший-с-Небес был единственным из всей компании, кто держался так, словно голод и усталость не мучали его совершенно. Видимость, конечно: только слепой не заметил бы, как осунулось его лицо и тени под глазами сгустились, делая взгляд отрешённым, а улыбку печальной. Когда Бинеш подал лепёшку, Сошедший-с-Небес подержал её в руке, нехотя сжевал половину, а остаток отдал Спингуль. Розовые, отмытые, должно быть, до самых костей океанской водой тонкие пальчики по-мышиному деловито и ловко спрятали часть полученного куска в тряпье, служившем девушке одеждой, другую же часть подсунули под ладонь Дилшэду – но тот как будто не заметил этой мышиной подачки: глядел перед собой, рассеянно кивая словам Роста, который в это время заканчивал рассказ о своих приключениях на плоту.

– …Вот такой вот козьей срани заворот… – Рост длинно выдохнул. – Нам ещё повезло, что мачту не вырвало с корнем, иначе бы в океан унесло всех подчистую, а не только тех троих. Но – живы, живы… – и он погладил правое предплечье.

Из под рукава его рубахи выглядывала повязка – серая холщовая лента, туго охватившая запястье и кисть.

– Никогда не думал, что в океане может быть настолько страшно, – вдруг проговорил Дилшэд голосом бесцветным, будто тот пробивался сквозь тяжёлый сон. – Может, даже страшнее, чем когда с Горы сходит осыпь, и поток щебня с нарастающим гулом и шелестом неисчислимых крыльев каменной саранчи несётся, сжирая всё, что попадается ему на пути: деревья, дома, целые посёлки… Обломки скал катятся, подскакивают, бьются друг о друга, высекая искры… Но если Гора собирает свою дань внезапно и быстро, оставляя всю тяжесть переживаний и осмысления произошедшего на потом – тем, кто выжил, то Океан – он наполняет этой тяжестью саму свою жертву, постепенно, до самых краёв, пока окончательно не вытеснит из холодеющего нутра всё присущее человеку самомнение и его подспудную, ничем, однако, не оправданную уверенность в завтрашнем дне. Океан в своей безжалостной неспешности даёт возможность осознать неотвратимость приближающейся смерти и как следует прочувствовать ужас от этого осознания, пропитаться им до самых корней волос, до самых недоступных уголков души. И вот, когда ты, бессильный что-то изменить, безоговорочно принял неизбежность прихода небытия и просто ждёшь, скованный ужасом, когда океан поглотит тебя, наступает… нет, не прозрение – момент ясности: только сейчас, впервые в жизни, ты крайне чётко и остро ощущаешь, что живёшь, и вся твоя жизнь сконцентрирована в настоящем моменте, который вот-вот оборвётся, рухнет в ничто. Ни прошлого, ни будущего – только здесь и сейчас. И нет никакого «я» – лишь обнажённое восприятие: оно раскрывается навстречу миру, спеша без раздумий впитать его весь до конца, – и ты одновременно чувствуешь каждую каплю, холодом коснувшуюся твоей кожи, и каждый волосок, поднявшийся дыбом на теле, и каждый удар сердца, что с шумом проталкивает по венам леденеющую кровь, и трепетание каждого нерва – на пределе натяжения готовой лопнуть струны, и самую ту грань, за которой – безвозвратная пропасть и неизвестность…

Спингуль испуганно глядела в лицо Дилшэда, а её узкие ладони всё сильнее сжимали запястье парня, словно боялась, что выскользнет, не ровен час, обожаемый благодетель и сорвётся в ту самую пропасть.

– Тьфу, демоново пойло! – чертыхнулся Сосоний, и плечи девушки дрогнули от резкого звука, тряхнув руку Дилшэда. – Я теперь на воду и смотреть-то не могу!

Он скривился и отодвинул от себя кружку.

– И, выжив, – продолжил Дилшэд с видом таким, будто стоял сейчас на краю бездны и заглядывал в неё, не в силах отвести глаз, – ты не забудешь полученного урока никогда. Теперь ты абсолютно убеждён в полной и абсолютной власти над тобой смерти. Ты понимаешь, что если она не забрала тебя прямо сейчас, то только потому, что для неё не имеет значения, когда сделать это, – ведь итог однозначен и предрешён. Ты принадлежишь ей, и она просто напоминает тем или иным способом о своём праве на твою жизнь…

Спингуль всхлипнула. Рост, выругавшись, со стоном схватился за голову.

– Дилшэд, братишка, я всё понимаю! Я и сам чуть не обосрался… хотя не могу утверждать наверняка… но прошу, если тебе неймётся поговорить, то давай о чём-нибудь другом! Я тоже до сих пор не могу поверить, что жив! Мы все только что сползли с этих чёртовых вязанок дров, едва не отдав концы, а ты – будто доканать хочешь!

– Гора или Океан – рано или поздно Шамудра поглотит всех нас, – донеслось со стороны.

– Радуйся, что не в этот раз… – добавил кто-то оттуда же.

Максуд сфокусировал замутнённое побеждающей сонливостью зрение: знакомые перевозчики собирались за соседним столом – серые тени с мрачными лицами.

– Что пользы от подобных рассуждений? – покосившись на соседей, проворчал Рост. – А уж про радость я и подавно молчу: какая вот в таких вот словах, демон их забери, может быть радость, а? Я вот однажды болел очень сильно – не знал, останусь ли в живых, – и