сна, да еще эти боли… — как удержаться от «зелия»?! — Жалею, что и о цветах твоих написал… но, клянусь, публика их не могла расценивать — ей важно было, что _л_ю_б_я_т_ писателя, о-чень… и он даже их поцеловал, их — _о_д_н_и!!! Я же не мог не написать тебе, ты просила, а сказать неправду перед тобой _н_е_ _м_о_г!!!!!!!! Ты для меня — _в_с_я_ _п_р_а_в_д_а! и я хочу быть для тебя — _т_о_л_ь_к_о_ _п_р_а_в_д_о_й!! Цветы сохранены, вон они! Твоя гортензия еще дышит. Твои «мотыльки» дают побеги. Оля, ты смотришь в меня, ты живешь _в_с_я_ — в сердце. Мой ангел, моя именинка, светик мой… _к_а_к_ я взываю к тебе ночами, когда не сплю! Как молю тебя — не забыть о Ване. Помолиться об одиноком, усталом страннике. Как счастлив, что есть ты, что могу лелеять тебя, моя светлика, моя жемчужка, жасминка-земляничка… моя душистая веснянка, свежка… моя Олюна… Олель моя. Сегодня писатель Ремизов принес мне редкую книгу — «Иконография Богоматери» — Кондакова415. Нет, не эту, конечно, ты с бабушкой читала. Вспомни, детка, я хочу достать ее, прочитать ее, с тобой побыть — с той девочкой, какой ты и теперь осталась. Вспо-мни…! Мама вспомнит… Целую вас — тройку, так нежно, так по-родному… — по-разному… Милые мои… друзья мои… близкие мои… бережно люблю вас всех… а тебя, ненаглядка, беспокойка… — возношу в любви, как мое святое-святых… — Олюша, ласточка, залети же ко мне… стукни в мое оконце… солнце мое далекое! Освети, озари… приласкай… так мне порой душевно-одиноко, так холодно… плакать хочется… и я плачу… и корю себя: неблагодарный, _т_а_к_о_е_ тебе дано… как же ты дерзаешь мучить себя и _Е_е!!!? Прости, Олькушечка… порой изнемогаю.

Сегодня я, слава Богу, совсем хорош, боли лишь — отсветы… наболело. М. б. скоро и совсем оставят. _З_н_а_ю_ их да-вно! Пусть это будет тебе ободреньем. Ну, 5 с половиной. Надо на почту. И… читать «Богоматерь».

Не очень разволновали тебя мои письма? Оля, прошу: _н_и_ч_е_г_о, ни слова не пиши о _н_а_ш_е_м_416. И я не буду. Слишком это сложно, волнующе, и… не место. Я _в_с_е_ знаю. И это _в_с_е, очень сложное, требует огромной выдержки. Я имею письма с фронта от жертвенно пошедших биться с Сатаной. Они — _с_ч_а_с_т_л_и_в_ы. Они-то уж _в_с_е_ знают. Целую милку мою в щечки, глазки…

[На полях: ] Нет времени исправить опечатки. Осталось 20 мин. до закрытия почты. Обнимаю. Твой Ванёк

Оля, ми-лка. Напиши. Здорова ли?

171

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

7. VII.42

Спасибо, дружок Ванюша, что не забываешь!

Письмо твое от первого такая ласка… Читала его зарей вечерней, и опять… в румянце утра! Я в отчаянии от неудачи с цветами — не забуду никогда… Ужасно это. Я больна тогда была, не могла даже звонить, заказала письмом. Писала, очень прося хорошее, отборное послать. И, поверь, это так и должно было быть. Я позже, узнав от тебя, что подали гадость, Фасе сказала. Она ужаснулась такой наглости магазина. По ее мнению «утонуть можно было в розах». Я же хотела, чтобы тебе корзину роз принесли —! Болваны-жулики. В июне же розы-то с неба валятся! Подумаешь, невидаль какая! чтобы «сборные» подавать! Ах, я бы сама, лично, все сделала иначе. Ну, а тут: шаблонные розы. Розы — всегда хороши, думала я. Я хотела тебе собрать букет из маков махровых, васильков и колосьев с ромашками. Но подумала, что не сумеют шикарно это сделать, и получится убого. Взяла розы. И — вот! Совсем это не «слово Царицы» — и я не хочу, чтобы ты из «приказа» не давал строк об искусстве… Я хочу, чтобы именно сам ты, а не по «приказу». О висмуте: я бегала после того как вырвали два зуба по всему Utrecht’y, но собрала по разным аптекам по 10 г в каждой, всего лишь около 80 г. Это все у Фаси, и еще один препарат висмута, м. б. погодится. Я уезжала с последним автобусом и потому не могла уже сама тебе перевести с голландского. Это обещал сделать «Фасёк». Отчаянно, что все еще муж ее не уехал. Ждет разрешения. (Сию секунду звонила Ф[ася] — завтра едет ее муж. Узнаю его адрес и сообщу тебе на всякий случай.[200]) Рубашечка тебе и варенье (капля!) все у нее. А теперь бы самая пора спать в ней! Она холодит. Даже, если и мои руки вокруг себя вообразишь. Вань, ты получил земляничку веточкой? Верно расквасилась? (* Ты ничего не упомянул, — верно так глупо, что тебе стыдно этого касаться? Да?) Ну, это глупость моя была. Хотела послать тебе: так она красиво горела в солнце!

Сережа пока что в Arnhem’e — ты знаешь, это никогда с ним ничего неизвестно, т. к. он работает от заказа до заказа. Поступал туда на несколько недель, а вот уже почти 2 года сидит. Он снял 2 комнаты и очень доволен хозяйкой. Я с мамой верно скоро поеду туда и все обсужу на месте и о тебе. Слышишь, я жду тебя! Обязательно! Но, Ванюшка, мне часто кажется, что ты «лукавишь». Ты не хочешь ехать!? Отчего так долго не подаешь «просьбу»? Ну, соберись же! Я сегодня, проснувшись, лежала и думала во всех мелочах, как я тебе устрою все. Даже меню составляла на все, на все. Какая была бы радость! Маме говорю: «то и то бы сделала для И. С., как ты думаешь, ему понравится?» — «Да, думаю, но одно ему наверняка не понравится — то, что тогда в кухне будешь торчать». Я смеялась. И верно! Но у С. хорошая хозяйка, — она сделает все, как хочу! Я хочу тебе все, все предоставить, что еще можно. Привезу мои, собственные мои хорошие, тонкие наволочки (которые я, сама, в Берлине шила), чтобы ты и это имел. А я бы не дала мыть потом и все тебя бы вспоминала… Неужели ты лишишь меня этой радости? Неужели не приедешь?

— Ах, да, конечно, на сене спать неловко! Жарко, что-то все возится, карабкается лапками, шуршит. Я тоже люблю холодок тонкой простыни. Но не думай, что у нас, в Голландии мы спим на голландского полотна белье! О, нет! Они тут ужасно себя «закаляют»? Или жадничают? Это я ввела пуховую подушку, — не могла спать на ихней, из травы? Хлопок какой-то индийский. И простыни… грубейшие, без вышивок, простые… м. б., у иных и есть, но у наших нет. Все добротно-прочно-грубое. На сто лет! Сто лет жизни-размазни! У