Значительно более серьезное влияние на дезинтеграцию общества оказали социальный хаос и постоянная смена властей и религий. Небольшое улучшение в положении крестьянства, вызванное в некоторых регионах ослаблением власти, долго не продержалось. В Саксонии дворянство сразу же обратилось к правительству с требованием обуздать самоволие крестьян. В прежние времена крепостные не имели права оставлять землю, но в хаосе войны многие из них ушли в города и освоили ремесла. Потом они вернулись и стали применять новые профессии дома и обучать им своих детей, что не могло не сказаться на повышении благосостояния семей. Пока война продолжалась, дворяне могли только злиться от бессилия; с наступлением мира все изменилось. В Саксонии дворяне заставили курфюрста, задолжавшего им немалые деньги, выпустить указы, запрещавшие крестьянам уходить из деревень и заниматься какими-либо ремеслами[1534]. Таким образом, пришедший в Германию мир отобрал у крестьян одно из важных приобретений, которое им дала война.

Этот процесс особенно был заметен в Саксонии, но имел место — правда в не столь выраженном виде — почти во всех регионах. Экономические последствия такого постыдного классового самоуправства были менее значительными, чем социальные. Землевладельцы, естественно, стремились к процветанию, и если им не хватало дальновидности, то это еще не значит, что они были плохими хозяевами. В послевоенные годы повсюду внедрялись научно-интеллектуальные новшества. Однако в моральном и социальном отношении феодальный деспотизм оставался бесспорным злом. Феодальные обязательства вроде бы исчезли, но заново выстроились феодальные барьеры и снова пустило корни кастовое самосознание.

Аналогичная кастовость была присуща и отношениям между городом и деревней, между купечеством, крестьянством и аристократией, и разрыв еще больше углублялся стремлением господствующих классов утвердить свое социальное превосходство, несмотря на экономическую разруху. Война породила еще один социальный слой — безземельных дворян, живших за счет родственников, их предприимчивости и накоплений и паразитировавших не одно десятилетие. Никакого выравнивания классов в условиях затянувшегося бедствия не произошло. Напротив, социальная иерархия стала еще контрастнее и наглее. Редкий случай, чтобы удачливый генерал приобрел поместье или женился на аристократке. Иоганн фон Верт ушел в отставку богатым и взял в жены фрейлину фон Кюфштейн. Крестьянское происхождение Меландера не помешало ему стать графом и умереть, имея четверть миллиона талеров. Но это исключительные примеры. Хотя солдат иногда и мог разбогатеть на грабежах, изменить свой социальный статус было практически нереально. Иностранные наемники, добившиеся каких-то привилегий, происходили, как правило, из дворянских, пусть и обедневших, семей. Пикколомини был представителем известной сиенской династии, Исолани считался потомком кипрских аристократов, шведские офицеры, почти поголовно, представляли класс землевладельцев[1535]. Даже убийцы Валленштейна подавали себя господами. Хотя среди офицеров во всех армиях было немало необразованных невежд, в большинстве своем они происходили из семей с родовыми гербами. Аристократическая отличительность, в общем-то бесполезная и абсурдная, имела тогда огромную притягательную силу. Среди иностранных наемников блистали такие известные аристократические имена, как Деверу, Рутвен, Монтекукколи. В войсках и в 1618-м, и в 1648 году сражалось немало офицеров-отпрысков из древних германских родов — тех же Фалькенбергов и Кюфштейнов, а не Мюллеров и Шмидтов.

Если война не оказала практически никакого влияния на социальное расслоение, то она все-таки слегка перемешала расы. Наплыв испанской, шведской, итальянской, хорватской, фламандской и французской солдатни, естественно, не мог не отразиться на этнической экологии. Меньше всего приток чужеземной крови коснулся средних и высших классов. И конечно, вряд ли можно говорить о каких-то фундаментальных изменениях в этносе или физическом облике. На германцев не особенно повлияли периодические нашествия гуннов, славян и викингов. Рассуждения о расовом воздействии на чехов шведской оккупации основаны лишь на народных поверьях. Почти все многочисленные «Schwedenshantz»[1536] в Германии имеют более древнее происхождение[1537].

Торговый средний класс давно переживал упадок, и война лишь довершила его крах. Буржуазия будущего выросла не из свободных купцов, а из подневольных чиновников, самого паразитического и консервативного социального слоя[1538]. Бюргерство, превратившись в придаток господствующего класса и связав свою корысть с интересами правителей, разрушило барьер между дворянством и крестьянством.

Малые города сохранили свое значение, но теперь целиком зависели от настроений князя, бравшего их под свою опеку и использовавшего крепостные стены для защиты своих земель. Многокрасочная городская вольница уступила место чопорно изысканному стилю княжеского двора. Этот нарочито-утонченный стиль был далек от реальной жизни людей и нередко от естественных склонностей немцев, но привносил в маленькие города элемент цивилизованности и космополитизма. Лишившись традиционного аскетизма, германское искусство влилось в русло европейской культуры, которая тогда была преимущественно французской.

Националисту не нравились перемены. Пуританин противился любому иностранному влиянию. Ему не нужны были ни великолепные росписи Тьеполо в Вюрцберге, ни парижское изящество дворцового ансамбля Цвингер в Дрездене. Он готов был закрыть уши руками, чтобы не слушать музыку, если она написана за пределами Германии.

Агрессивность национального самосознания немцев после войны сохранилась в неизменном виде. Они не признавали французскую культуру с первых же дней ее появления на германской земле, и не из-за французской интервенции и поражения императора. Побежденные австрийцы приняли ее сразу же и с удовольствием пользовались ее шедеврами. Более или менее благожелательно отнеслись к ней жители севера и запада страны. Князья не позволили им иметь свое мнение, и писатели-сатирики понапрасну точили свои перья. Филандер фон Зиттевальд[1539] тщетно обрушивался на молодое поколение, которое хотело, чтобы все было «a la mode», и называло старые времена «altfrankisch»[1540], подобно тому как мы приклеили к определенному периоду в нашей истории ярлык «викторианского»[1541].