прозвучали нотки искательные. Мне хотелось сказать: «Еще чего!» Но я взяла себя в руки и произнесла любезно: «Спасибо за сообщение». А секретарша, думаю, водя пальцем по строчкам писательской телефонной книги, звонила кому-то следующему на букву И, вот-вот должна была перейти на букву К. Она, конечно, выполняла поручение похоронной комиссии, и я представила себе, как эта комиссия встревожена, как ей мерещится завтрашний почти пустой зал и как она страдает от невозможности дать приказ всем явиться!..

Начальство, разгневанное поведением Чуковского, однако, понимало: всенародная любовь к нему (не выдуманная, а истинная) такова, что хоронить его придется по первому разряду: Большой зал. Но тут уж у секретариата, у похоронной комиссии были иные заботы. Не пустого зала следовало опасаться, а переполненного. И скопления автомобилей у входа в ЦДЛ следовало опасаться, и я не удивилась, когда накануне похорон незнакомый голос спросил у меня по телефону номер моей машины. Значит, известно, что завтра на моей обязанности вместе с Митей и его женой было заехать в магазин на Масловке и привезти оттуда заказанные там цветы. Итак, близко к ЦДЛ будут пропускать лишь определенное число машин, остальным автовладельцам придется оставлять свой транспорт на других, прилегающих улицах.

Этого я ожидала. Но такого скопления милиции, голосов, называвших в мегафон номера пропускаемых машин, и того, что была перекрыта не только улица Герцена, но и улицы, к ней прилегающие, — такого я не ждала, такое видела впервые. Кордон в вестибюле ЦДЛ. В воздухе разлита тревога. Создавалось впечатление боевой готовности. К чему? Я не сразу об этом догадалась.

Убеждена, что военная обстановка на похоронах Чуковского, оскорбительная для всех, любивших его, вписавшая еще одну драматическую страницу в историю нашей многострадальной литературы последних лет, — не забыта, кем-то записана, и гораздо подробнее, чем могу сделать сегодня я из-за моего тогдашнего состояния некой заторможенности… Уже шел траурный митинг, и в какой-то момент, оглянувшись, я увидела Шостаковича. Знакома с ним я не была, видывала издали в консерватории и помню, как с первого взгляда меня поразило трагическое выражение, застывшее на его тогда еще молодом лице… Вот он пришел сюда проститься с Корнеем Ивановичем, но почему он (в то время уже тяжело больной) стоит и почему не снял пальто? (Позже я узнала, что тем, кто опоздал, явившись уже во время митинга, верхнюю одежду снимать не разрешали и задерживаться в зале тоже не разрешали.)

А что касается митинга… Открыл его Михалков, сказал что-то выспреннее, дал слово какому-то представителю какого-то министерства с хорошо отработанным набором привычных дежурных фраз. Говорил Л. Кассиль. Что — не помню. Но помню, что выступление ленинградца А. И. Пантелеева как бы прорвало блокаду официальщины. Выступал Евтушенко, в то утро, как мне кто-то сказал, специально прилетевший из Гагр. Еще помню, что хотела произнести прощальное слово Любовь Кабо, но ее почему-то не допустили… А в комнатке за сценой выдавали нарукавные повязки тем, кто сменялся в почетном карауле, среди них — Твардовский… У гроба бессменно находились члены семьи Корнея Ивановича во главе с Лидией Корнеевной.

Был момент, когда я решила выйти покурить. Открыла недалекую от сцены правую дверь и очутилась на боковой лестнице. Там стояли два молодых человека в одинаковых темных костюмах. И сразу стало ясно, что не проститься с Чуковским они сюда явились. Они тут дежурят. Им что-то поручено? Что? И только в эту минуту я поняла, чем вызвана необычная обстановка на похоронах, — опасались появления Солженицына. Задержать его силой, что ли, было велено этим молодцам? Позже я узнаю, что в этот день он сидел в Рязани, и были причины, по которым приехать в Москву не смог…

Кончилась траурная церемония. Люди стали высыпать на оцепленную со всех сторон улицу Герцена. Одни расходились, другие, собиравшиеся ехать в Переделкино, либо встали в сторонку, ожидая автобусов, либо шли к своим машинам. Это происходило под звучавшие в мегафон милицейские голоса. Слышалось: «Машина такого-то, номер такой-то! Можете подъехать к входу!» Мне подъезжать к входу не надо было, я везла в Переделкино четырех дам, вполне ходячих, способных одолеть расстояние от дверей ЦДЛ до автомобиля. Нас беспрепятственно выпустили из оцепленного пространства, и мы помчались. И приехали в Переделкино значительно раньше, чем прибыла туда похоронная процессия.

Эта процессия была громоздка. За похоронным автобусом следовало еще несколько и целый караван автомобилей. Потом мне расскажут, что процессия, въехав в Переделкино и поднявшись от пруда в гору, не повернула налево, чтобы двинуться прямо к кладбищу, а сделала крюк и таким образом должна была проехать мимо дома Чуковского. У ворот дома стояла группа людей, группа друзей. Один из них мне и расскажет, что едва на горизонте показался похоронный автобус, как в мегафон прозвучал голос, исходивший от дежурившего неподалеку милицейского поста: «Едут! Приготовиться ко всему!» (Хотелось бы знать: к чему именно они готовились?)

А тем временем головной автобус приближался к дому, к любимому нами всеми дому — какие грозы начнут вскоре греметь над его крышей, греметь почти двадцать лет, но дом выстоит, дом уцелеет, — так вот, из группы друзей крикнули: «Остановитесь! Отсюда мы понесем гроб на руках!» Не остановились. Напротив. Шофер прибавил скорость без мегафонной команды. Кто-то, видимо, там, внутри, рядом с шофером сидел и им руководил…

Все это я знаю с чужих слов. Что же касается нас пятерых, раньше времени явившихся в Переделкино, с нами было вот что…

Машину я оставила во дворе Дома творчества, и куда затем делись три моих спутницы, не помню. Мы же с Т. М. Литвиновой, одним из ближайших многолетних друзей и помощников Корнея Ивановича (они познакомились, когда Тане было двенадцать лет), пешком отправились на кладбище. Серое небо. Мокрый снег. У самого подъема, у дорожки, ведущей на кладбищенский пригорок, — снова милиция. Трое. Обычные милиционеры или рангом выше — не знаю, не мастерица я чины-то различать. Наше появление их насторожило. Произошел быстрый обмен репликами, что-то вроде: «Внимание! Сейчас будут…» — «Ждем. Готовы!» А мы побрели наверх. Побрели, говорю я, ибо скользили ноги на глинистой раскисшей земле. Шел снег, тут же таявший… Брели, поддерживая друг друга, снег, небо, деревья. И после многолюдья, гудков, урчания моторов, мегафонных воплей нам показалось тут так тихо, так, господи, тихо, что и говорить не хотелось, как вдруг… Как вдруг справа, из-за могилы, прозвучал мужской голос: «Первый!» И сразу же из-за другой могилы, повыше, откликнулось: «Второй!» — и так далее, и кажется, дело дошло до шестого, пока мы добрались до уже вырытой ямы, куда