Правда, в сравнении с потерями в Севастополе, где в один день порою погибали свыше тысячи человек, гибель двух сотен солдат не столь уж значительна, и, наверное, поэтому никто из начальствующего состава не был наказан. Однако можно сказать, что там люди погибали в бою, под бомбами и пулями, а здесь ничего подобного не было. В то же время нельзя не признать, что природные силы — вода, ветер, мороз и жар солнца могут убивать даже больше, чем снаряды и пули. А для солдата смерть, когда потребуется, — есть часть службы…

И все-таки вопрос оставался: а кому и для чего требовалась смерть этих несчастных и требовалась ли она вообще? Ответа нет. Вернее, он есть, но относится скорее к общим, историко-философским: этот случай — еще один пример в ряду многих и многих, подтверждающий, что в России, пока жив человек, его жизнь ни в грош не ценится, а после смерти — о ком-то можно и погоревать. Во время четвертого сплава Муравьев взял молодого казака Романа Богданова (он его ласково называл Богдашкой) в качестве гребца и отправился на малой лодочке на один из амурских островов, где, по слухам, больше всего полегло солдат из отряда Облеухова. Они ходили по острову, собирали кости непогребенных в одну братскую могилу, потом поставили небольшой крест и долго молились возле него, стоя на коленях и отбивая поклоны.

Муравьев плакал и бормотал:

— Простите, братцы, но моей вины в вашей гибели нет… Простите, ради Христа…

Кончив молиться, генерал встал, вытер слезы и строго сказал:

— Ты, Богдашка, это место запомни, и все, что здесь было, — тоже. Но — никому не рассказывай до самой моей смерти. После — можешь, а прежде — никому ни слова. Такой тебе мой наказ.

Третий вопрос, не дававший Николаю Николаевичу покоя ни днем ни ночью, — переговоры с китайцами.

Сменивший Нессельроде князь Горчаков был совершенно равнодушен к восточным делам — все его мысли занимали проблемы европейские и главная среди них — возвращение России статуса великой державы, который она утратила после Парижского конгресса. Пользуясь безразличием начальства, противники Муравьева в Министерстве иностранных дел, сникшие после отставки Карла Васильевича, вновь подняли головы и начали, как выразился Гончаров, ставить bâtons dans les roues.

Первым делом постарались очернить значение Амура для России. Свою лепту, и немалую, внес в это адмирал Путятин. После подписания договора с Японией, лишенный «Паллады» и «Дианы», он долго возвращался в Россию вверх по Амуру на пароходике «Надежда», насмотрелся на залитые водой острова и донельзя раздраженным тоном рассказывал об этом путешествии императору и генерал-адмиралу.

— Не нужны России эти болота, ваше величество, — рокотал адмирал. — В них можно так завязнуть, что и не выберешься никогда. Муравьев хочет их присоединить — это понятно: тщится остаться в истории продолжателем Пояркова и Хабарова. А что — у России мало земель, что надо лезть черт-те куда? Простите, ваше величество, ваше высочество! В какие-то дебри, Богом забытые, где неделю плывешь — человека не встретишь, даже аборигена!

— Да что же делать, Евфимий Васильевич? — уныло вопросил император. — Три сплава уже прошло, и каждый раз мы заявляем Китаю, что левобережье Амура и земли за Уссури принадлежат России. Я назначил Казакевича военным губернатором новой Приморской области, в которую включена и Камчатка, и Приамурье, и побережье вплоть до Кореи. А теперь что — отдавать?!

— С Китаем никакого договора пока нет, ваше величество. Надо отправить в Пекин опытного дипломата и заключить соглашение, вроде того, что подписали с Японией — о торговле, а вместе с тем и о границах. — Путятин гнул свою линию, зная, что кроме него в Китай посылать некого: только у него был уже опыт дипломатии на Востоке. — Левый берег можно оставить за нами.

— Нижний Амур отдавать нельзя, — сказал Константин Николаевич, без единого замечания выслушавший рассказ адмирала. С некоторых пор он стал вести все дела, связанные с Востоком. — Невельской столько трудов положил на его изучение! Он считает край богатейшим.

— Невельской и Завойко уже покинули Амур, — хмуро заметил император. Он не знал, как поступить, и это его раздражало. — Что бы им было не заняться колонизацией?

Они уже выслужили свои сроки, — возразил генерал-адмирал. — Невельской — полтора, а Завойко — так вообще целых три! Но полтора Невельского стоят трех завойковских! Надо же и о семьях подумать.

— Подумать следует и нам. — Император повернулся к Путятину. — Спасибо, Евфимий Васильевич, за информацию. Мы ее учтем.

Раздосадованный этим разговором, Константин Николаевич настолько охладел к амурскому вопросу, что разрешил «Морскому сборнику» печатать статьи, резко критические по отношению к присоединению Приамурья и Муравьеву лично.

Николаю Николаевичу пришлось пустить в ход перед императором и генерал-адмиралом все свое красноречие, чтобы защитить Амур, но критику печатать не перестали йот переговоров с Китаем его отодвинули. Вернее сказать, «заморозили» сами переговоры до следующего года. В 1857-м намеревались послать дипломатическую миссию с функциями посольства с целью заключения договора. Послом, разумеется, должен был стать адмирал Путятин.

Решение это возмутило Николая Николаевича, который считал вопрос о разграничении своей прерогативой, поскольку положил на это немало сил и времени, но он смолчал, опершись на мнение главы русской православной миссии в Пекине архимандрита Палладия. Палладий писал, что поднимать в Пекине сейчас вопрос о разграничении абсолютно бесполезно: китайское правительство боится, что, уступив России Амур, оно даст повод другим государствам добиваться для себя каких-либо привилегий. Зная, как любят китайские чиновники откладывать в долгий ящик порою даже важнейшие дела, Муравьев нисколько не сомневался, что и путятинская миссия затянется на неопределенное время; причем он был убежден, что разграничением надо заниматься непосредственно на границе, а не в столицах, и что-то ему подсказывало, что это дело вернется к нему.

Однако сразу после коронации Александра II произошло событие, которое едва не погубило все замыслы и предположения. Не случайно князь Барятинский, узнав о своем производстве в генералы от инфантерии, напомнил императору о старшинстве Муравьева и князя Суворова. Генерал-лейтенанты не стерпели того, что их обошли чином, и, будучи оба генерал-губернаторами, подали в отставку. Князь Александр Аркадьевич, встретив Николая Николаевича в приемной императора, после приветствия сказал в своей обычной язвительной манере:

— Мы с вами стали жертвами нежной дружбы, Муравьев. Как поется у Бетховена: «За друга готов я пить воду, да жаль, что с воды меня рвет». Не знаю, как вы, а я чувствую себя оборванцем.

Суворова в высшем свете хорошо знали как человека, острого и злого на язык, поэтому, наверное, на его дерзость на обратили внимания, тем более что в отставку он не вышел.

А Николай Николаевич усмотрел в действии царя лишение доверия, которым очень дорожил. Он всегда считал и не раз писал в письмах родным братьям и Корсакову, что без доверия государя не видит смысла в своем генерал-губернаторстве.