— Сорок долларов за час? — присвистнул я. — Да за такие деньги они бы мне еще колбаску подергали и коробку сигар подарили… А что? Денежная профессия. Может, мне и вправду стать психиатром? Работаю по десять часов в день, шесть дней в неделю. Помогаю людям, которым мерещатся их мамочки, висящие на мясных крюках. Это сколько выйдет за год? Боже милостивый! Без уплаты налогов сто двадцать тысяч! Я и не подозревал, что на чокнутых можно так разбогатеть.

— Ты перебрал, Том, — хмуро заметил Люк. — Застегни свой рот на молнию, иначе будешь у меня трезветь в воде.

— Думаешь, у тебя получится сбросить меня в воду? — Я громко расхохотался, чувствуя прилив храбрости. — А ты в курсе, с кем сейчас говоришь? Со взрослым мужчиной. С большим взрослым мужчиной. С футболистом сборной колледжа. Это тебе не какой-нибудь придурок школьник с пушком на щеках.

Люк нежно ущипнул Саванну за щеку.

— Прошу меня извинить, моя маленькая, но я должен проучить своего младшего брата. Он забыл об уважении к старшим.

— Не трогай его, Люк. Том просто не умеет пить.

— Это я-то не умею пить? — заорал я, вновь прикладываясь к бутылке. — Да я переплюну любого в нашем округе. А ты, Люк, сядь и успокойся. Мне неловко давать тебе отпор на глазах у сестры.

Люк молча встал. Я тоже поднялся на нетвердых ногах, но пары бурбона уже окружили меня ореолом собственной непобедимости. Пошатываясь, я двинулся на Люка. Я попытайся ударить его головой в живот, однако у меня перед глазами почему-то мелькнул ковш Большой Медведицы. Люк схватил меня и швырнул в воду. Я барахтался, откашливаясь и отфыркиваясь. Эхо разносило над болотами смех Саванны.

— Беда с этими футболистами из колледжей, — сказал Люк, наблюдая, как я сражаюсь с приливом и плыву к мосту.

— Хочешь испортить мою новую футболку? Одумайся, Люк, иначе мы будем драться с тобой ежедневно.

— Нечего было наряжаться в нее по такой жаре, — ответил брат, подскакивая ко мне.

Мы с ним немного поборолись. Я несколько раз оказался под водой, прежде чем сдался и запросил пощады.

— Прыгай к нам, Саванна! — позвал Люк. — Оставь свои туфельки здесь. Никто их не возьмет. Поплывем к дому, как в детстве.

Я разделся до трусов, вручив мокрую одежду Саванне. Она сбросила легкое платьице, оставшись в лифчике и трусиках. В лунном свете сестра была похожа на статуэтку.

— Здесь как раз на три глотка, — Саванна подняла над головой бутылку. — Выпьем напоследок за наше будущее. Сначала за тебя, Том. Чего ты хочешь от жизни?

— Стать обыкновенным добропорядочным гражданином, — сообщил я, лежа на спине.

— Тогда за твою обыкновенность.

Саванна сделала глоток.

— Теперь ты, Люк.

— Я — ловец креветок. Стремлюсь быть устойчивым и надежным.

— За устойчивость и надежность.

— А о чем мечтает будущая жительница Нью-Йорка? — поинтересовался я. — Позволишь нам произнести тост?

— Вначале я сама. Я собираюсь писать стихи и выпускать свои дикие инстинкты. Буду ходить голой и участвовать в парадах на Пятой авеню. Я намерена вступать в интимные отношения с мужчинами, женщинами и животными. Я заведу попугая и научу его сквернословить. И, как наш папочка, буду все это снимать на пленку и отправлять вам для семейной хроники.

— Давай нам бутылку, сестренка.

Люк подгреб к мосту, взял почти опустевшую емкость и, держа ее одной рукой, направился ко мне.

— За твою дикость, Саванна, — провозгласил он и передал бутылку мне.

— За Саванну Винго! — проорал я. — За самую дикую и необузданную женщину, проезжавшую когда-либо через туннель Холланд![164]

— До свидания, Коллетон! — крикнула Саванна, поворачиваясь лицом к Атлантическому океану. — До свидания, Юг. До свидания, футбол. До свидания, местные придурки. До свидания, мамочка и папочка. Здравствуй, «Большое яблоко»![165]

Пока я допивал остатки бурбона, Саванна бесшумно нырнула в воду.

Нежный прилив понес нас к дому.

То лето было моим лучшим летом на острове. Я медленно готовился к расставанию с островом Мелроуз. К собственному удивлению, я обнаружил, что не умею жить вне семьи. Я крайне редко ночевал в других домах, поскольку не слышал там знакомого храпа и сопения. По сути, я еще не был готов покинуть единственный знакомый мне уклад или, если быть точным, тот уклад, который на время детства и отрочества определила мне судьба. Взросление нельзя было остановить. Каждый день я понемногу прощался с островом, пронизанный ужасом грядущего отъезда. Я продумывал слова, которые будет выкрикивать сердце, исполненное бесхитростной и неизъяснимой любви к родным местам. Празднество света и горестей, продолжавшееся восемнадцать лет, подходило к концу. Мне было невыносимо это сознавать; я даже не мог поделиться с домашними своими ощущениями. Родительская семья — один из первичных компонентов жизни; он растворяется подобно соли в дождевой воде… И вот опять лето. Жара и тишина, словно два соперника, захватили берега рек и речек. В газете писали о рыжих лесных муравьях, сумевших переправиться через реку Саванна и устроить первые поселения на территории Южной Каролины. Вблизи острова Кайава Люк поймал своего первого тарпона, которого после часового сражения вытащил на поверхность. Большущая рыбина, будто лошадь, прыгала и танцевала в волнах. Когда же мы наконец затащили тарпона в лодку, Люк поцеловал добычу, а потом, переполненный восторгом и благодарностью за такой подарок моря, отпустил обратно. Саванна рисовала акварели и писала стихи, подражая Дилану Томасу. Дни тихо сменялись вечерами, когда в траве вспыхивали призрачные огоньки светляков.

Я пытался собрать воедино осколки мудрости, которую постиг за свое островное детство, и упорядочить их наподобие архипелага, куда бы я мог при желании наведываться. Дни медленно таяли, и я считал их, как бусины на четках. Только каждая такая бусина не оставалась на нитке, а исчезала в прошлом. Я рано просыпался и видел, как отец в очередной раз отправляется на работу. А вечером, прежде чем лечь спать, я наблюдал за странствиями светляков. Мы все трое были внутренне напряжены и погружены в себя. В то лето мы относились друг к другу с какой-то особой нежностью.

В глазах нашей матери мы читали что-то, по-настоящему понятное лишь ей. Но мы догадывались: страх среднего возраста, потеря смысла жизни. Она привыкла быть матерью и не знала, как смотреть на мир иначе. Мы обрели свободу, а она утратила прежнюю значимость. Нам самим было тягостно думать о том, что вскоре ей предстоит существование вдвоем с отцом. Мать злилась на нас, воспринимая наше взросление как непростительное предательство. За все лето она ни разу не позволила нам ступить на борт отцовской лодки. По ее убеждению, последнее лето нашего детства мы должны были сделать запоминающимся. Ей было всего тридцать семь лет; ее материнские обязанности подходили к концу, и она не могла себе представить, как останется в доме, где уже не будет раздаваться детский смех и плач. Понимая это, мы проводили с матерью почти все время. В рукавах и протоках кишмя кишели креветки; маленькие белые колоннады египетских цапель заполняли поля в центре острова. Все шло как обычно. Никто и не подозревал, что вскоре для нас четверых наступит ужасная перемена. Мы приближались к моменту, который жестоко перевернул привычное течение жизни.