— Разойдись! Стрелять буду!

Но из распахнутых дверей церкви неожиданно вывалилась толпа воодушевленных мероприятием комсомольцев. Они с энтузиазмом тащили наружу иконы, не осознав и не почувствован покуда настроения односельчан. Вероятно, для них в церкви только что происходило что-то веселое, поскольку и они сами, и сопровождавший их молоденький третий милиционер весело смеялись и добродушно щурились, выскочив из полумрака помещения на солнечный свет. И по инерции, молодые и эгоистичные в своем настроении, не сразу поняли они, что происходит возле церкви. Кровь кипела у комсомольцев, хотелось результата своей деятельности немедленно, сейчас. Прикрывшись иконами, как щитами, комсомольцы продрались к столу, на котором в теплое время года ставили воду для водосвятия и яблоки в Яблочный спас, вскочили на дубовую его поверхность и свистом и криками привлекли к себе внимание.

— Эй, народ! — крикнул вихрастый парень с веснушчатым крестьянским лицом. Он держал в руках образ Сергия Радонежского. — Сколько можно жить во мраке? Кончай религию!

И со всего маху бросил икону на землю. Доска треснула, надломилась посередине.

Народ ахнул и на секунду умолк. Молчание это было нехорошим.

Молоденький милиционер первым почувствовал настроение толпы. Увидел своего товарища, зажатого плечистыми мужиками, стал бочком протискиваться к телеге. Комсомольцам не дали выступить — мужики стащили парня со стола.

— Чего глазеть на них? — крикнул кто-то из баб. — Отберите иконы-то! Попортют…

— Бей их! — подхватили мужики. Началась потасовка.

Вмиг комсомольцы оказались в гуще рассерженной толпы. Иконы передавали по рукам, выносили из людской гущи, несли потихоньку к домам. Милиционеры, теряя пуговицы, продирались сквозь дерущихся сельчан, ругались, отбивались, угрожали, но их никто не слушал.

Тот, что недавно стоял у телеги, теперь погонял мерина вожжами, увозя батюшку прочь от церкви. Пыль стояла за телегой. Двум милиционерам все никак не удавалось выбраться из толпы — их толкали, не пускали, кричали на них и в конце концов вовсе оттеснили от дороги, как раз в ту сторону, где стояла Маша.

Ее коснулось горячее дыхание милиционера, когда он раскрыл кобуру и выхватил оружие.

— Всем назад! — срывающимся голосом завопил он. — Стреляю в каждого, кто сделает хоть шаг! И выстрелил в воздух. Выстрел раздался у Маши над самой головой, она пригнулась и на миг оглохла. Увидела, как милиционеры, отстреливаясь, бегут прочь. Как толпа вмиг рассредоточилась и стала реже, но больше по территории. Комсомольцы скатывались с пригорка в сторону леса, уворачиваясь от летящих в них огурцов и камней. Толпа, улюлюкая, двинулась следом.

К Маше еще не совсем вернулся слух, когда она вдруг поняла: милиционеры, обнажив оружие, бегут к лесу! Как раз туда, где находятся сейчас Сережа и Владик!

Страх за детей мгновенно встряхнул ее.

Она рванула следом. Ей казалось, что ноги стали ватными, не слушаются — она не могла догнать милиционеров, убегающих от гнева разъяренной толпы.

Вдруг вся эта толпа, по-своему истолковав Машин порыв, рванула следом. Один из мужиков выхватил из стоящей неподалеку телеги оглоблю и понесся впереди других.

— Там дети! — кричала она, но ее не слышали.

Звуки выстрелов, крики баб и мат разозленных мужиков стояли в ушах. Она бежала среди других, понимала, что должна как-то остановить эту разъяренную массу, но не могла. Нужно хотя бы вырваться вперед. У баб, бежавших вровень с Машей, был вид самый безумный. Решимость и отчаяние загнанных в угол людей читались в их лицах.

Русская деревня, столь неподъемная на бунт и самозащиту, имеет способность в самый неожиданный момент загореться, как стог изрядно просушенного сена от тлеющего окурка. Задавленная продналогами, продразверстками, раскулачиванием и коллективизацией, измученная и вроде бы покорившаяся, она вдруг не пожелала стерпеть «малость» — посягнули на ее веру, подняли руку на всеми любимого батюшку!

Такой реакции мужиков никто ожидать не мог, а меньше всего — правоохранительные органы, что драпали сейчас к березовой роще.

Милиционер оглядывался и что-то кричал с перекошенным лицом. Маше казалось, что кричат лично ей, но она не разобрала слов.

— Дети… — пересохшими губами объясняла она.

— Стоять! Стреляю! — орал милиционер, хотя его товарищ, похоже, уже выпустил поверх голов всю обойму.

Услышала, но не остановилась, ведь она только хочет защитить ничего не подозревающих, спящих в траве детей. И только когда ее что-то с неимоверной силой ударило в грудь, она покачнулась, упала на колени и еще, не поняв всего, успела произнести первую строчку привычной молитвы: «Царица моя преблагая, защитница сирым и странным…»

Никто не объяснил толком, что произошло. Августина пыталась добиться объяснений в районной милиции, но тщетно. На все свои вопросы она получала однозначное сухое «несчастный случай». А потом муж, Павел Юрьевич, сказал:

— Не ходи и не спрашивай. Дело это политическое. Там работает комиссия НКВД.

— Тем более.

— Что — тем более? — остолбенел Павел Юрьевич. — Ты в своем уме?

Августина молчала.

— Подругу не вернешь, а нам еще сына поднимать!

— Она мне больше чем подруга.

— Ну да. Она сестра твоего первого мужа, ну и что?

«Как ты не понимаешь, — хотела сказать Августина, но не смогла говорить — слова застревали в горле. — Как ты не понимаешь, она — свет, на который я шла. Рядом с ней становилось тепло и ясно и хотелось вычистить внутри себя, в душе, чтобы сияло. И как так могло получиться, что в чужом селе, в толпе незнакомых людей случайная пуля нашла именно ее, Машу?!»

Но этих слов она не сказала, потому что видела — они Павлу не нужны. Он хочет скорее забыть эту историю, будто и не было. Непростой человек — Павел. Год прошел после пожара в Буженинове, события те отошли в прошлое. Проработав год простым учителем, Павел получил должность директора школы. Вроде бы все устроилось. Иногда, в хорошем настроении, он делится с ней школьными событиями, даже советуется о чем-то. В такие минуты и она рассказывает ему о воспитанниках, о детдомовских новостях. А бывает, вот как теперь, замолчит, насупится, ходит по дому чужаком. Может неделю молчать, она теряется в догадках — что сделала не так? Вот и в этот раз сказал, как отрезал. Тема была закрыта.

В суете похорон она не успела осмыслить и осознать истинную величину новой потери для себя. И только на девятый день после трагедии к ней пришло вдруг ясное сознание: одна. Она осталась одна в этом жестоком неустойчивом мире. И теперь некому излить душу, не с кем побыть собой и, как в детстве, поговорить о Боге, о снах и о небесных знаках. Она потеряла свое зеркало. Вместе с Машей ушла часть ее самой. Безвозвратно.

Это осознание на нее обрушилось в тот день, когда пропал Сережа. За суетой поминального, девятого, дня как-то все забыли о нем. Сначала он был на виду, вместе со всеми ходил на кладбище, положил на могилку матери собранные утром последние полевые цветы — ромашки и васильки.