Мэгги прилежно шила, повернувшись зрячимглазом к окну, и оборка огромного белого чепца почти скрывала ее профиль (илито немногое, что заслуживало такого названия). Благодаря этой оборке и незрячемуглазу она была как бы отделена завесой от своей маленькой маменьки, сидевшей застолом напротив окна. Со двора теперь почти не доносилось шума и топота ног:музыкальный вечер начался, и поток пансионеров отхлынул к Клубу. Только те, ктоне обладал музыкальным ухом или у кого было пусто в кармане, еще слонялись подвору, да по углам — обычная картина! — шло затянувшееся прощанье супругов,лишь недавно разлученных тюрьмой; так в углах прибранной комнаты можно подчасразглядеть обрывки паутины и иные следы беспорядка. То были самые тихие часы втюрьме, уступавшие только ночи, когда и тюремные обитатели забываются сном.Порой из Клуба слышались взрывы аплодисментов, которые сопровождали успешноезавершение очередного номера, или тост, предложенный Отцом и дружноподхваченный детьми. Порой чей-нибудь могучий бас, перекрывая прочие голоса,хвастливо уверял слушателей, что плывет по волнам или скачет в чистом поле, илипреследует оленя, или бродит в сердце гор, или вдыхает аромат вереска; носмотритель Маршалси не смутился бы этими уверениями, зная, как прочны тюремныезамки.

Когда Артур Кленнэм подошел и сел рядом сКрошкой Доррит, она задрожала так, что иголка едва не выпала у нее из рук.Кленнэм осторожно потянул за край ее работы и сказал:

— Милая Крошка Доррит, позвольте мне отложитьэто в сторону.

Она не пыталась возражать, и он взял у неешитье и положил на стол. Она судорожно сцепила руки, но он разнял их и удержалодну маленькую ручку в своей руке.

— Я вас теперь очень редко вижу, КрошкаДоррит.

— У меня много работы, сэр.

— Однако же вы сегодня были у моих славныхсоседей, — продолжал Кленнэм. — Я совершенно случайно узнал об этом. А почемубыло не зайти ко мне заодно?

— Я — я сама не знаю. Я боялась помешать вам.Ведь вы теперь очень заняты делами.

Он смотрел на эту маленькую дрожащую фигурку,это склоненное личико, эти глаза, пугливо прятавшиеся от его глаз, — и в еговзгляде была не только нежность, но и тревога.

— Вы в чем-то переменились, дитя мое.

Она уже не в силах была унять бившую ее дрожь.Тихонько высвободив руку и переплетя пальцы обеих рук, она сидела перед ним,опустив голову и вся дрожа.

— Добрая моя Крошка Доррит! — сказал Кленнэм сглубоким состраданием в голосе.

Слезы брызнули у нее из глаз. Мэгги оглянуласьи по крайней мере с минуту пристально смотрела на нее, но не сказала ни слова.Кленнэм выждал немного, прежде чем снова заговорить.

— Мне тяжело видеть, как вы плачете, — сказалон. — Но я думаю, слезы принесут вам облегчение.

— Да, сэр, — да, разумеется.

— Ну, полно, полно, Крошка Доррит. Ведь этопустяки, право же пустяки. Мне очень жаль, что я невольно послужил причинойвашего волнения. Ну, успокойтесь и забудьте об этой истории. Она вся не стоитодной вашей слезы. Я бы охотно пятьдесят раз на дню выслушивал подобныеглупости, если бы мог избавить вас этим хоть от одной горькой минуты.

Она уже справилась с собой и отвечала почтиобычным своим тоном:

— Вы очень добры! Но даже если не говорить обовсем прочем, мне больно и стыдно за такую неблагодарность…

— Тсс, тсс! — сказал Кленнэм и, протянувпалец, дотронулся до ее губ. — Уж не изменила ли вам память — вам, котораяникогда не забывает ни о ком и ни о чем? Неужели я должен напоминать вам, чтовы обещали считать меня другом и доверять мне? Нет, нет. Вы этого не забыли,правда?

— Стараюсь помнить, но мне было трудносдержать свое обещание давеча, когда мой брат так нехорошо повел себя с вами.Не судите его чересчур строго, бедняжку, подумайте о том, что он вырос втюрьме! — Она подняла на Кленнэма молящий взгляд и, первый раз за весь вечервсмотревшись в его лицо, воскликнула совсем другим тоном: — Вы были больны,мистер Кленнэм?

— У вас что-то случилось? Какое-нибудь горе? —тревожно допытывалась она.

Пришел черед Кленнэма колебаться, не зная, чтоответить. Наконец он сказал:

— По правде говоря, было небольшое огорчение,но теперь все уже прошло. Неужели это так бросается в глаза? Видно, янедостаточно хорошо владею собой. Вот не думал. Придется у вас поучитьсятерпению и мужеству, ведь лучшего наставника не придумаешь.

Ему было невдомек, что она видит в нем то,чего никому другому не разглядеть. Ему было невдомек, что нет больше в миреглаз, способных смотреть на него таким лучистым и таким проницательнымвзглядом.

— Впрочем, я бы вам все равно рассказал обэтом, — продолжал он, — а потому я не в обиде на свое лицо за то, что оно такнеосторожно выдает все мои тайны. Мне приятно и лестно довериться моей КрошкеДоррит. Вот я и признаюсь вам, что, позабыв о своих летах и о своем скучномхарактере, позабыв о том, что пора любви давно миновала для меня в уныломоднообразии лет, проведенных на чужбине, — позабыв обо всем этом, я вообразилсебе, что влюблен в одну особу.

— Я ее знаю, сэр? — спросила Крошка Доррит.

— Нет, дитя мое.

— Это не та дама, что ради вас была так добрако мне?

— Флора? Нет, нет. Неужели вы могли подумать…

— Да я и не подумала, — сказала Крошка Доррит,обращаясь не столько к нему, сколько к самой себе. — Мне все время как-то неверилось.

— Что ж, — сказал Кленнэм, снова, как в вечерроз, чувствуя себя человеком, чья молодость осталась позади и которому поздноуже мечтать о лучших утехах жизни. — Я понял свою ошибку, а поняв, призадумалсякой о чем — верней, даже о многом, — и раздумье меня умудрило. Мудрость жевыразилась в том, что я сосчитал свои годы, представил себе, каков я есть насамом деле, оглянулся назад, заглянул вперед — и увидел, что голова моя скоробудет седою. И мне стало ясно, что я уже поднялся на вершину горы, перевалил черезнее и начал спуск, который всегда быстрее подъема.

Если б он знал, какую боль причиняли его словачуткому сердцу той, к кому они были обращены — и кого должны были подбодрить иутешить!

— Мне стало ясно, что время, когда подобныечувства мне были к лицу, когда они могли сулить счастье мне самому или кому-тодругому, — это время прошло и никогда не вернется.