Совпадение, наверное, одно из многих.

Еще одно зеркало…

С этой мыслью Фрэнк провожал Паркера взглядом, пока тот не свернул за угол, и зеркало не опустело.

Фрэнк проследовал по коридору к кабинету Ронкая. Подождал прежде, чем постучать. Вспомнил, сколько раз в жизни доводилось ему стоять перед закрытыми дверями – и в буквальном и в переносном смысле слова. Эта была одна из многих таких дверей, только теперь все иначе. Теперь человек, известный под именем Никто, находился за надежной решеткой, и его дело пополнит статистический отчет о раскрытых преступлениях.

Минуло четыре дня после ареста Жан-Лу и встречи с Паркером в аэропорту Ниццы. Все это время Фрэнк провел с Еленой и ее сыном, не читая газет, не включая телевизор, стараясь лишь навсегда позабыть всю эту историю.

Но забыть ее навсегда было немыслимо.

Он покинул «Парк Сен-Ромен» и вместе с Еленой и Стюартом нашел убежище в скромной гостинице вдали от моря, где можно было спастись от назойливости журналистов, преследовавших его по пятам. Они с Еленой пока не спали в одной комнате. Всему свое время. Днем он отдыхал, много времени проводил со Стюартом. Обещание Диснейленда сразу же заложило основы дружбы. А когда выяснилось, что каникулы продлятся еще десять дней, и они втроем проведут их на Южном канале[92]на борту пароходика, дружба еще более упрочилась. Стюарт был в восторге, когда Фрэнк сказал, что они пройдут шлюзы, останутся ночевать в лодке и Стюарт даже сам поведет ее. И теперь оставалось только ждать, чтобы цемент схватился.

Фрэнк решился и постучал. Голос Ронкая пригласил его войти. Открывая дверь, Фрэнк не удивился, обнаружив в кабинете Дюрана. Но показалось странным присутствие доктора Клюни.

Ронкай встретил Фрэнка своей обычной пиаровской улыбкой, теперь куда более естественной и непринужденной. Начальник полиции, переживавший свой звездный час, знал, как должен себя вести гостеприимный хозяин. Дюран приветствовал его легким движением руки.

– Вот и хорошо, Фрэнк, очень кстати. Садитесь. Доктор Дюран тоже только что пришел.

Тон разговора был таким светским, что Фрэнк удивился, почему на столе не видно ведерка с шампанским и бокалов. Или они появятся потом, в другое время и в другом месте?

Ронкай сел за стол. Фрэнк опустился в кресло. Помолчали. Ему нечего было сказать. Хотелось лишь кое-что узнать.

– Поскольку мы собрались тут все, думаю, лучше перейти сразу к главному. В этой истории есть моменты, о которых вам ничего не известно. Они касаются Даниэля Леграна, то есть Жан-Лу Вердье. Вот в общих чертах, что нам удалось выяснить.

Ронкай откинулся на спинку кресла, закинув ногу на ногу. Он делился сведениями с той же простотой и благожелательностью, с какой святой в свое время поделился плащом с нищим.

– Отец, Марсель Легран, был важной шишкой во французской секретной службе. Он руководил обучением разведчиков. В какой-то момент у него, похоже, появились признаки расстройства личности. Нам не известны точные подробности. Мы проникли, куда смогли, но французское правительство не слишком-то расстегнулось в этом смысле. По-видимому, дело это доставило ему когда-то немало головной боли. Тем не менее, добытой информации все же оказалось достаточно для понимания, что произошло. После нескольких, как было сказано, прискорбных эпизодов, Леграну предложили по собственному желанию оставить, так сказать, действительную службу и уйти на пенсию раньше положенного срока. Он, очевидно, тяжело переживал, и такое предложение оказалось, наверное, последним ударом для его пошатнувшейся психики. Он переехал в Кассис, с беременной женой и гувернанткой, работавшей в его семье с самого детства. Приобрел «Терпение», где и замкнулся отшельником, наглухо отгородившись от окружающего мира. И навязал те же условия жизни всем остальным членам семьи. Никакого контакта ни с кем, ни по какому поводу.

Ронкай повернулся к доктору Клюни и передал ему слово, как специалисту, который может изложить остальные факты с точки зрения психиатрии.

Доктор снял очки и, как всегда, коснулся указательным и большим пальцем переносицы. Фрэнк до сих пор так и не понял, был ли это тщательно продуманной жест или же случайность. Так или иначе, Клюни привлек всеобщее внимание и снова надел очки. Многое из того, что он собирался сообщить, было новостью даже для Дюрана и Ронкая.

– Я беседовал с Жан-Лу Вердье, вернее, с Даниэлем Леграном – таково его настоящее имя. Не без некоторого труда мне удалось составить общую картину, потому что он лишь изредка проявлял желание как-то открыться. А обычное его состояние – полное отстранение. Итак, семья Легран, как только что сообщил начальник, прибыла в этот прованский городок. Мадам Легран, между прочим, была итальянкой. Этим, я думаю, и объясняется, почему Даниэль или Жан-Лу, как вам угодно, так хорошо говорит по-итальянски. Я бы предпочел его по-прежнему называть Жан-Лу, для большей ясности.

Клюни огляделся, ища поддержки. Общее молчание подтвердило, что возражений нет. Клюни продолжал излагать факты. Или по крайней мере то, как, по его мнению, обстояло дело.

– Вскоре после того, как они переехали, мадам рожает. Согласно женоненавистнической логике мужа, превратившейся со временем в навязчивую идею, никакого врача приглашать нельзя. Мадам рождает, обратите внимание, не одного ребенка, а двух близнецов, Люсьена и Даниэля. Но Люсьен появляется на свет уродом. Лицо ребенка обезображено мясистыми шишками, они превращают его в настоящее чудовище. С клинической точки зрения не могу сказать точно, в чем причина, полагаюсь только на свидетельство Жан-Лу, а он на эту тему не очень-то расположен откровенничать. В любом случае анализ ДНК обнаруженного трупа вне всякого сомнения говорит о том, что они братья. Отец потрясен этой драмой, его психическое состояние ухудшается. Он отказывается от уродливого сына и официально заявляет о рождении только одного ребенка, Даниэля. Другого держат в доме тайком, сохраняя позорный для семьи секрет. Мать умирает через несколько месяцев после родов. В медицинском заключении врача, выдавшего свидетельство о смерти, говорится о каких-то банальных естественных причинах, и нет оснований предполагать что-либо другое.