– Война начнется шестого?

Чуть поколебавшись, Веезенмайер ответил:

– Да.

– Кто же станет светским лидером новой Хорватии? Павелич?

– Может быть.

– Павелич, – повторил Степинац. – Больше некому. И потом этот пост ему уже сулил дуче.

«Вот почему Риббентроп бьется задом об асфальт, – понял Веезенмайер. – Поп получил информацию из Италии, в этом разгадка ярости Риббентропа. Те пронюхали о моей миссии».

– Вот видите, – продолжил Веезенмайер, давая понять, что ему известен не только сам факт, но и подробности, – вот видите, отец Алойз. А Павелич – не тот человек, который захочет делить лидерство с кем бы то ни было.

– «Разделяй и властвуй»? – задумчиво произнес Степинац. – Вы решили следовать заповеди нашего духовного отца? Что ж, если у меня возникнут какие-то сложности, я не премину обратиться к вам за дружеским советом.

– Я не вправе давать вам какие бы то ни было советы, отец Алойз. Давайте уговоримся, если у вас возникнут любые трудности, самые, казалось бы, пустяковые, вы потребуете от нас помощи. И помощь будет оказана вам немедленная и всесторонняя.

– Вы вправе заключить со мной такой договор?

– Да.

– Кто вас уполномочил на это?

– Фюрер.

Веезенмайер лгал, но он понял, что иначе ответить нельзя. Он чувствовал, он ощущал всем существом своим, что сейчас может завоевать победу, оборачивая поражение Риббентропа своим, Веезенмайера, триумфом. Фюрера не интересуют мелочи, связанные с возней дипломатов и разведчиков. Его интересует главный вопрос: как в Хорватии встретят армию? Армию встретит Степинац. Он благословит приход тех, кто гарантирует возвращение в лоно католичества всех заблудших сынов Христовых, проданных в православную дикость.

– Ну что ж, – сказал Степинац, – я рад, что имел возможность поговорить с вами. Меня, впрочем, удивляло то, что вы, уделяя так много часов беседам с Мачеком, Шубашичем и людьми Анте, не нашли возможным повидаться со мной. Я понимаю, почему вы пришли сейчас.

– В таком случае позвольте договорить всю правду.

– Пожалуйста.

– Я бы очень хотел, чтобы лично вы приветствовали молебном вход германских войск в Загреб.

– Этот акт не вызовет трений между Берлином и Римом?

– Если бы этого акта не было, тогда, бесспорно, я могу допустить возможность определенного рода трений. Я могу допустить также возможность нажима со стороны новой светской власти на епископство. Однако, если с самого начала будут поставлены точки над «i», Риму придется принять случившееся, ибо за вами, отец Алойз, будут две силы: Ватикан и Берлин. Две силы всегда лучше, чем одна, не так ли?

– Ваши войска будут стоять в Хорватии?

– В той или иной форме – да.

– Ваши войска смогут гарантировать безопасность отцов церкви от злодейства сербских фанатиков?

– Мы окажем вам любую помощь, отец Алойз.

– У вас есть еще какие-нибудь вопросы?

– Я хочу поблагодарить вас за любезное согласие принять ме…

– Спокойной ночи, – и Степинац первым поднялся с жесткого кресла, – желаю вам доброго пути и всяческих благ.

Вернувшись в генеральное консульство, Веезенмайер, не ответив на недоуменный взгляд Фрейндта, быстро, чуть не бегом, поднялся к шифровальщикам и продиктовал телеграмму в Берлин.

Отправив две короткие шифровки Гейдриху и Розенбергу, Веезенмайер уехал наконец в Фиуме исполнять предписание МИДа, понимая, что главную партию он выиграл неожиданно быстро и что все его прежние кажущиеся победы и поражения на самом-то деле были лишь подступами к главному триумфу.

«Чем глубже прыжок в зеленую жуть морской пучины, – думал Веезенмайер, удобнее устраиваясь в углу большого «майбаха», – тем сладостнее миг, когда ты поднялся к небу, и вдохнул полной грудью воздух, и увидел солнце в синих и вечных небесах. Сейчас я увидел солнце. Сейчас можно закрыть глаза и вздремнуть, и пусть мне во сне приснится матушка, добрая моя и нежная мамми».

Наутро Везич пообещал Ладе купить билеты на самолет в Швейцарию. Он дал ей слово, что не предпримет ни одного шага, который бы грозил не ему уже теперь, а им двоим. Однако он не мог до конца честно выполнить своего обещания и послать к черту этот бедлам, который именовался королевской Югославией, забыть ужас, который пришлось ему пережить в эти дни (а что может быть страшнее ужаса бессилия для натуры деятельной, способной четко и быстро мыслить). Желание уехать с Ладой существовало в нем неразделимо с желанием сделать то, что он мог и обязан был сделать перед лицом своей совести.

Он понимал, что, не сделай он того, что предписывал ему долг, счастью их будет постоянно грозить душевное терзание: «Ты мог, и ты не стал, и этим своим «не стал» обрек на мучительную гибель десятки, а то и сотни людей». Любовь, возросшая на смерти; счастье, построенное на предательстве; искренность, рожденная на измене, невозможны, как невозможно солнце в ночи.