– Вы убеждены, что эту карту будут разыгрывать только Мачек и Шубашич?

– Не убежден.

– Я тоже, – согласился Абдулла. – Я далеко не убежден в этом. Что можно предпринять для их спасения?

– Мне стало известно, что вице-губернатор Ивкович готов к обсуждению вопроса и может помочь вам.

– С Ивковичем уже говорили. Он занял верную позицию; он встречался с Шубашичем, но губернатор отказался освободить Кершовани, Прицу и Цесарца с Аджией. От кого вы, кстати, узнали имя Ивковича?

– От Шошича. Вам это ничего не скажет.

– Почему же, – усмехнулся Абдулла, – имя Владимира Шошича мне кое о чем говорит.

– Я пытался предупредить через Мандича, что картотека на коммунистов подготовлена к передаче новой власти. Вашим надо уходить.

– Речь идет только о функционерах или о сочувствующих тоже? – спросил Абдулла.

– По-моему, речь идет обо всех тех, кто когда-либо разделял идеологию большевизма. Обо всех поголовно.

– Почему вы решили уйти, Везич? Почему бы вам не остаться? Не все капитулируют, поверьте мне.

– В Белграде был я, а не вы. С помощником премьера в Белграде говорил я, а не вы…

– Верно, – согласился Абдулла, – я с помощником премьера не говорил, я говорю с самим премьером. Не в нем ведь дело, в конце концов. В Югославии есть иные силы. Эти силы будут вести борьбу.

– Но я боролся против этихсил. Я боролся против тех сил, о которых вы говорите, – заметил Везич. – Думаете, об этом не знают все ваши? Думаете, это легко забывается? Чувствовать себя ренегатом, причем двойным ренегатом, – можно ли в таком состоянии драться? Я пробовал говорить с вашимив Белграде. Меня отвергли, мне не поверили. Если я потребуюсь и меня позовут и если я увижу толк в том деле, которое призовет меня, я приду.

– Как это понять?

– Это просто понять. Оставьте адрес, по которому я могу снестись с вами. Я напишу. Только пусть случится то, что должно случиться, и пусть я увижу то, что должно случиться после случившегося. Я хочу увидеть борьбу, настоящую борьбу, понимаете?

– Вы еще не встречали Штирлица?

– Его нет. Я звонил по всем телефонам.

– Не надо больше звонить, – попросил Абдулла.

– Вы перестали им интересоваться?

– Перестал. Но я очень интересуюсь вами. И, чтобы я мог дать вам номер своего почтового ящика в Мадриде или Лиссабоне, мне нужна гарантия. Вам этот адрес больше нужен, чем мне, полковник. Вы, по-моему, человек честный, и в полицию вас занесло не из корысти, а по соображениям иного, более серьезного порядка. Но мой адрес вам понадобится. Когда здесь начнется то, что должно начаться, вы не сможете спокойно и честно смотреть в глаза Ладе…

Везич задержал бокал с «Веселым Юраем» на половине пути.

– Вы серьезно работаете, – сказал он.

– Иначе не стоит, – жестко ответил Родыгин, и Везич заметил, как дрогнули в снисходительной улыбке губы Абдуллы.

– Если бы вы решили остаться в Загребе, никакой гарантии от вас мне не нужно, – продолжал Абдулла. – Но поскольку вы уезжаете, гарантия должна быть дана в письменной форме.

– Так я не умею, – сказал Везич. – Так я работал с проворовавшимися клерками, которых внедрял в марксистские кружки. Я не смел так говорить с серьезными людьми…

– Повторяю, – словно не обратив внимания на его слова, продолжал Абдулла, – мне нужно, чтобы вы написали на имя оберштурмбанфюрера Штирлица коротенькую записку следующего содержания, которое вас ни к чему – в конечном счете – не обязывает: «Я взвесил ваше предложение и считаю целесообразным принять его в создавшейся ситуации». Подпишитесь любым именем. Это все, что мне от вас нужно.

– Вы должны объяснить мне, зачем вам это, господин Абдулла.

– Мне это нужно для того, чтобы, оставаясь здесь, продолжать работу против нацистов.

– Что вам даст мое письмо?

– Оно даст мне Штирлица. Он сделал на вас ставку, и вас по его требованию освободили из-под ареста. Если бы не он, с вами бы покончили. В этом был заинтересован Мачек, в этом были заинтересованы усташи, которые очень не любят Мачека, и в этом были заинтересованы наци, которые в равной мере играют и с Мачеком, и с усташами.

– Таким образом, я передаю вам, русскому резиденту, мое согласие на сотрудничество с нацистами?

– Да.

– Напишите мне, в таком случае, следующее: «Я, Абдулла, представляющий интересы СССР, получил от полковника Везича расписку на согласие фиктивно работать со Штирлицем в интересах рейха. Это согласие считаю целесообразным».

– Хорошо. Только я внесу коррективы, – согласился Абдулла и, достав из кармана «монблан» с золотым пером, быстро написал на листочке, вырванном из блокнота: «Я получил расписку на ваше согласие работать в пользу рейха, считая эту фиктивную работу необходимой в настоящее время – в тактических целях. 71». – Такая редакция вас устроит?

Везич прочитал листок, протянутый ему Абдуллой, спрятал его в карман и попросил:

– Дайте блокнот.

– Пожалуйста.

– Я вырву два листа. На одном я напишу ваш адрес, на другом – письмо Штирлицу.

– Адрес записывать не надо. Адрес лучше запомнить. Мадрид. Главный почтамт. Почтовый ящик 2713, сеньору Серхио-Эммануэль-Мария Ласалье. О вашем письме я узнаю через три дня, где бы ни находился.

Везич быстро написал свое письмо Штирлицу и еще раз повторил вслух:

– Сеньор дон Серхио-Эммануэль-Мария Ласалье, 2713.

– Верно. Пишите мне лучше по-немецки. О погоде на Адриатике. О живописи Сезанна. Главное – письмо от вас. Это значит – вы готовы драться. Еще один вопрос…

– Пожалуйста. – И Везич взглянул на часы.

– У вас же вылет в три, – сказал Абдулла, – еще масса времени.

– Профессор Мандич уже ушел на конспиративную квартиру? – спросил Везич, поняв, что его весь день «водили» по городу люди этого маленького, надменно спокойного человека.

– Я не зря спросил вас о сочувствующих. Нет, он еще не ушел. Теперь мы знаем, что он тоже под ударом, и скроем его… Вы сообщили моему другу о данных полковника Ваухника. Кто вам сказал о них?

– Генерал Миркович.

– Их два, Мирковича. Который именно? Боривое?

– Да.

– В связи с чем он сказал вам об этом?

– Он понял мое отчаяние.

– А вы не допускаете мысль, что он проверял вас? Может быть, он хотел понять вашу реакцию? Вы ему больше вопросов не задавали?

– Мы с вами в разведке, видимо, лет по десять служим, а?

Абдулла улыбнулся доброй, открытой улыбкой, и Везич заметил, какие красивые у него зубы, словно у американского киноактера Хэмфри Богарта.