Я сильно встревожился. Что же со мной такое? Я всегда был неутомим в любовных играх. Может, старею? Мне уже сорок два года. Но я еще чувствовал себя молодым, забывая, что отец мой прожил всего на девять лет больше.

И потом, меня беспокоило еще кое-что. Прошедшей осенью (примерно ко времени рождения Елизаветы) я заметил на своем левом бедре язвочку и приложил к ней перламутровую мазь. Но ранка не исчезла. Она начала гноиться, а потом зарубцевалась. И я не вспоминал об этой болячке несколько недель. Однако язва вновь открылась. На сей раз она стала причинять мне боль, значительную боль.

Доктор Баттс наложил на нее повязку. Пришлось тщательно подбирать длинные камзолы, чтобы скрыть предательское утолщение. Я старался как можно меньше времени проводить на ногах. Не мог ездить на лошади и играть в теннис; естественно, во время лечения я не навещал Анну в опочивальне. Я ужасно боялся, что кто-то — неважно кто — узнает мой секрет. Привыкнув считать себя человеком отменного здоровья, я с отвращением и страхом размышлял о любом необъяснимом недомогании. Должно быть, моя злость на собственное тело задерживала его исцеление.

Рождественские пиры пришли и ушли, и вместо приезда Марии ко двору я встретил других, незваных гостей: половое бессилие и ножную язву. Причем праздники усугубили и то и другое. Танцы и тесные утепленные наряды ухудшили состояние моего бедра; а вид Анны, представшей перед двором во всем великолепии загадочного очарования, дразнил мое бессилие так жестоко, что я плакал, уединившись в своих покоях.

Январь 1534 года. Этот год, по общему мнению ставший лучшим в моей жизни, испортило начало — не менее ужасное, чем январские холода. Темза замерзла на две недели раньше обычного, а солнце не показывалось больше двадцати дней. Голая земля затвердела, снег так и не выпал, и прогнозы не сулили ничего хорошего. Что же мне делать? Разумеется, я знал ответ. Я должен совершить одно деяние: отправиться в паломничество и попросить Богородицу исцелить мои недуги: я был готов на все, чтобы служить Господу, как подобает королю.

— Ваша милость! Невозможно! — Впервые при мне Кромвель потерял хладнокровие. — Публичное паломничество по монастырским святилищам, когда мы… когда по вашему распоряжению мы инспектируем их… Что скажут люди? Что они подумают?

— Скажут, что я лично решил убедиться в мерзостных грехах этих святош.

На встревоженном лице Кромвеля появилось восхищенное выражение.

* * *

Кранмер тоже расстроился.

— Но мы же объявили посвященные Богоматери святилища незаконными. Папским произволом.

— А имеем ли мы право огульно осуждать их без должного исследования? Это представляется крайне несправедливым.

— Народ может неверно понять нас. Все решат, что вы пошли поклониться святыням, а вовсе не с проверкой, и наверняка станут недоумевать, когда вы прикажете закрыть монастыри!

Он исподтишка посматривал на меня. Как же легко читались его мысли. А думал он вот что: «По-настоящему ли этот король порвал с Римом? Он похож на человека, который может испортить отношения с любовницей, но продолжать навещать ее».

— Ничего не бойтесь, Томас, — успокоил я его. — Это всего лишь мелкое частное дело. Позднее все будет воспринято как Божественное провидение.

Не буду же я посвящать его в свои тайны.

* * *

Анна тоже захотела пойти. Я же отказал ей, пояснив, что из-за суровой зимы в поход отправятся только мужчины. Она умоляла меня подождать до весны. Но крайняя необходимость подгоняла меня, хотя я не мог объяснить королеве, какие адские муки испытываю из-за того, что не в силах любить ее… Немыслимо задерживаться здесь ни на день!

— После паломничества я хочу встретиться с Марией в Бьюли-хаусе и разрешить наше дело. Вам не стоит видеться и пытаться умилостивить ее. Но я, как отец, заставлю ее повиноваться.

— Хорошо, — кивнула Анна.

Внезапно меня осенила идея. К чему мне скучать в одиночестве?

— Известите вашего брата Джорджа, что он поедет со мной. Пора нам поближе познакомиться.

Я припомнил смущенного, но амбициозного юношу, с которым когда-то познакомился в Хевере. Я пригласил его ко двору вместе с Анной, а потом забыл о нем. Интересно, что он теперь из себя представляет.

— И пусть сам выберет себе одного или двух спутников, — добавил я. — Пригласите еще молодого Говарда, вашего поэтически одаренного кузена…

— Генри, графа Суррея?

— Точно. Мне будет весьма приятно общество наших юных придворных. У нас подросло новое поколение. — У меня мелькнула еще одна идея, и я высказал ее: — А из старшего поколения мне составят компанию Карью и Невилл. Посмотрим, найдут ли все они общий язык. И кстати — вот уж поистине блестящая мысль, — приглашу-ка я с собой Шапюи! Пусть сам убедится не только в упрямстве Марии, но и в надежности ее охраны. Дадим пищу для раздумий императору! Да и Его Святейшеству.

— Если вам действительно хочется позлить Шапюи, то лучше всего взять в компанию Кромвеля.

— Умница! — воскликнул я, расхохотавшись. — Однако мне говорили, что они вполне ладят между собой.

— Сведите их вместе, и вы сами увидите, — хитро улыбнувшись, предложила она.

И король действительно свел вместе столь странных попутчиков ради собственного развлечения, ему хотелось послушать, как споет этот хор. Более того, при дворе уже выросло два поколения, и именно Говарды являли собой наглядный пример витавших в воздухе перемен.

Старший Говард — Томас, герцог Норфолк, его матушка Агнесса, жена Элизабет и все одиннадцать отпрысков были консервативными, несгибаемыми и лишенными воображения католиками. Мужчины сражались, а женщины хлопотали по хозяйству в их огромных северных владениях. Только это они и знали и не смели помыслить ни о чем ином.

А младшие Говарды, стайка молодежи — Генри, граф Суррей, его сестра Мария, Болейны и восемь детей Эдмунда Говарда, — были на редкость либеральными особами, погрязшими в распутстве. И наш король по собственной инициативе решил воочию убедиться, кто есть кто.

Итак, в последний день января странная компания паломников покинула Ричмондский дворец и направилась к святилищу Богоматери в Рексфорде.

Мы повернули на восток, навстречу восходящему солнцу, следуя той же дорогой, какой я ехал в Лондон в то давнее утро, когда проснулся королем Англии. Ветер тогда разносил благоухающие ароматы, и я упивался ими, поскольку все мои чувства были обострены. Может, оттого, что множество людей выстроились вдоль обочин, приветствуя меня…

Узкая проселочная дорога превратилась ныне в широкий наезженный тракт. Сбоку к моему седлу была привязана специальная подушечка для облегчения боли, терзавшей мою бедную ногу. Перед отъездом я смазал ее мазью и щедро обмотал бинтами — повязка не будет видна под объемистым, по-зимнему утепленным дорожным плащом. В толстых защитных обмотках я чувствовал себя намного лучше. Надеюсь, никто случайно не толкнет меня…