— Не дождешься, Клеопатра!

Она направилась прямиком к Антонию, который возвратился из Афин какой-то тусклый, унылый. Клеопатра решила, что это результат его кутежа на Самосе, о чем ей сообщил Луцилий.

— Я хочу присутствовать в сенате, и я хочу, чтобы этот мужлан Агенобарб был наказан! — кричала она с искаженным лицом, сжав кулаки.

— Дорогая моя, ты не можешь присутствовать в сенате. Он посвящен Квирину — богу римлян-мужчин. И я не имею права наказывать таких влиятельных людей, как Гней Домиций Агенобарб. Римом не правит царь. У нас демократия. Агенобарб равен мне, как и все римляне, какими бы бедными и непримечательными они ни были. Перед законом римляне равны. Primus inter pares, Клеопатра, я только могу быть первым среди равных.

— Тогда это надо изменить.

— Этого нельзя изменить. Никогда. Ты и впрямь сказала ему, что будешь править суд на Капитолии? — хмуро спросил Антоний.

— Да. Когда ты побьешь Октавиана и Рим будет наш, я буду сидеть там как заместитель Цезариона, пока он не повзрослеет.

— Даже Цезарион не сможет этого сделать. Он не римлянин. Это одна причина. А другая — ни один живой человек, мужчина он или женщина, не живет на Капитолии. Там обитают наши римские боги.

Клеопатра топнула ногой.

— Я не понимаю тебя! Ты объявляешь моего сына царем царей, но стоит тебе поговорить с кучкой римлян — и ты опять римлянин! Определись наконец! Или я буду продолжать платить за право моего сына владеть миром, или я укладываю вещи и возвращаюсь в Александрию? Ты дурак, Антоний! Большой, ленивый, нерешительный идиот!

В ответ Антоний отвернулся. Время докажет ей, что, даже когда он победит Октавиана, Рим останется таким, каким был всегда, — республикой без царя. А тем временем она будет платить по счету в полной мере. Это, конечно, не делало ее хозяйкой римской армии, но делало хозяйкой этой кампании. О, он мог бы заставить ее вернуться в Египет. Этого требовали все легаты, и с каждым днем все настойчивее. Но если он пошлет ее домой, она возьмет с собой все деньги — двадцать тысяч талантов золотом. Некоторые, например Атратин, открыто говорили ему, что он должен просто убить эту гадину, забрать ее деньги и аннексировать Египет в состав империи. Зная, что сам он не может сделать ни того ни другого, он молча слушал диатрибы Клеопатры, а своим легатам напоминал, кто им платит. Но некоторые, например тот же Атратин, предпочли правление Октавиана правлению Клеопатры.

— Как я могу отослать ее домой? — спросил он Канидия, одного из двух ее сторонников.

— Ты не можешь, Антоний, я знаю это.

— Тогда почему так много людей требуют этого?

— Потому что они не привыкли к женщинам-командирам, и они не могут понять своими глупыми головами, что это она платит музыкантам за нужную мелодию.

— Поймут ли они когда-нибудь?

Канидий засмеялся в ответ на этот смешной вопрос.

— Нет, никогда. Они поняли бы, если бы были умудренными в житейских делах и умели спокойно относиться к определенным вещам, но этими качествами они не обладают.

Другим сторонником Клеопатры был Луций Мунаций Планк, которого она купила за крупную сумму. Это вложение денег дало ей еще Марка Тития, его племянника, хотя Титию, более недовольному чем Планк, было труднее скрывать неприязнь и презрение к новому хозяину своего дяди. Чего Клеопатра не понимала в Планке, так это его безошибочной способности выбирать сторону победителя в любом столкновении между потенциальными первыми людьми Рима. Как дед сегодняшнего Луция Марция Филиппа, он был прирожденным ренегатом и не видел никакого позора в том, что он переходит из лагеря в лагерь всякий раз, когда инстинкт заставляет его сделать это.

— Я начинаю понимать, что у Антония словно поджилки подрезаны, когда дело касается общения с этой женщиной, — сказал он Титию в конце месяца в Эфесе. — Думаю, это ерунда, что она опаивает его каким-то зельем или завораживает его, как фокусник завораживает змею. Нет, его привязывают к ней его недостатки. Он типичный подкаблучник, каких много. Он скорее украдет Цербера из Гадеса, чем возразит своей жене, будь это какой-нибудь пустяк или серьезный ультиматум. Когда я думал, что влюблен в Фульвию, я знал, что это такое. Шантажом, запугиванием или силой она могла заставить меня сделать все, что угодно. И, как Клеопатра, она пыталась занять палатку командира. Ее единственной наградой за это безрассудство стал развод с Антонием. Но Клеопатра? Она — его мама, его любовница, его лучший друг и его сокомандующий.

— Может быть, в этом весь секрет, — задумчиво сказал Титий. — Весь Рим двадцать лет знал Антония как человека, полного жизненных сил. Он по десять раз за ночь мог взять женщину, он оставил за собой целый хвост разбитых сердец, бастардов и обманутых мужей. Он сталкивал головы, словно арбузы. Он ездил на колесницах, запряженных львами. Он — легенда, которая быстро превращается в миф. Он отличался от всех в сенате, он храбро сражался при Фарсале и блестяще победил у Филипп. Он был окружен подхалимами! А теперь все мы обнаруживаем, что у нашего идола глиняные ноги. Клеопатра полностью подавила его. Сокрушительный удар.

— Неизбежная кара Немезиды… Он платит за легендарную жизнь. Титий, мы будем наблюдать и ждать. У меня еще остались друзья в Риме, они будут сообщать мне, как Октавиан справляется с этим наступающим кризисом. Как только чаша весов склонится в пользу Октавиана, мы перейдем к нему.

— Может быть, лучше перейти прямо сейчас?

— Нет, я думаю, сейчас не надо, — ответил Планк.

В основном высокомерие и грубость Клеопатры порождались ощущением ненадежности, новым для нее и тревожным. Культура ее народа и обстоятельства ее жизни не приучили ее к тому, что женщина, тем более царица, может быть ниже мужчины. Ей не приходило в голову, что в мире римлян-мужчин ни ее статус, ни ее сказочное богатство не заставят их видеть в ней равного с ними человека. Ее главная ошибка была в том, что она считала причиной их антипатии тот факт, что она не римлянка. Она ни разу не подумала о том, что она — женщина и в этом все дело. И, перенимая манеру поведения своих римских врагов из окружения Антония, она старалась выглядеть больше римлянкой, чем иностранкой. В шлеме с плюмажем, в кирасе поверх кольчуги и с коротким мечом на перевязи, усыпанной драгоценностями, она расхаживала по лагерям, грязно ругаясь, как какой-нибудь легат. И когда солдаты бросали в ее сторону презрительные взгляды, ей казалось, это из-за того, что ей не удается стать римлянкой. Когда она ходила таким образом по лагерям еще до возвращения Антония из Афин, одетая в доспехи, ругаясь, легионеры открыто смеялись над ней, центурионы пытались сдержать хохот, военные трибуны мерили ее взглядом, словно она была уродцем, младшие легаты бросали оскорбления в ее адрес и продолжали игнорировать ее. Один раз она потребовала от командира легиона, чтобы он выпорол старшего центуриона за неподчинение. Тот наотрез отказался, не испугавшись.

— Беги играть с куклами, а не с солдатиками, — огрызнулся он.