на кого приедут, (тому) с ними битися и от своих животов (то есть имущества) побивать». Этим правом самообороны с особенной ревностью воспользовался один из Плещеевых (Матвей) и превратил его в самосуд. Он «поймал» – вероятно, на «воровстве» – 28 казаков и посадил их в воду. Товарищи их спасли и привели в таборы под Москву. В таборах поднялся бунт: «шумяху на Прокофья» и покушались его убить. Ляпунов даже решил бежать на Рязань и уже ушел из своего стана. Его догнали и убедили остаться; дело затихло, хотя и не надолго. При новой вспышке страстей враги Ляпунова заманили его для объяснений в казачий «круг» и там изменнически убили (22 июля 1611 года). Насилие было так возмутительно, что поразило даже «врага» Ляпунова, Ивана Никитича Ржевского, типичного «перелета» того времени, изменившего и Шуйским, и Вору с Рожинским, и Сигизмунду с Владиславом. Он «казакам стал говорить: за посмешно де Прокофья убили, Прокофьевы де вины нет», – и был убит вместе с Ляпуновым[224].

Смерть Ляпунова послужила началом открытого междоусобия в подмосковном ополчении. Казаки не скрывали своей вражды к противной стороне и грозили служилым людям боем и грабежом. Они ограбили «дом» Ляпунова в подмосковном лагере и другие соседние «станы» дворян. Они «лаяли и поносили служилых людей» при торжественной встрече иконы, принесенной в полки из Казани. Они выбили из Ярополческой волости испомещенных там дворян. Грабежи по дорогам и насилия над крестьянами достигли невероятной наглости. Служилые же люди, земская часть ополчения, были, очевидно, подавлены внезапным убийством своего вождя и растерялись. Уже было сказано, что земские дружины под Москвой стояли вперемежку с казачьими и, будучи разделены казачьим табором, не составляли отдельного стана. Поэтому они не могли отделиться от казаков и образовать свой особый лагерь, в котором была бы возможность отсидеться и от польского нападения из осажденного Кремля, и от казачьего насилия. Поставленные между двумя врагами и утратившие единство и силу, дворяне и дети боярские ударились в бегство. «Мнози разыдошася от царствующего града», – кратко замечает Палицын о распадении подмосковной рати; «отоидоша вси от Москвы прочь», – столь же кратко говорит летописец. В разрядной же записи много точнее и подробнее выясняется происходившее под Москвой. «После Прокофьевы смерти, – читаем здесь, – стольники и дворяне и дети боярские городовые из-под Москвы разъехались по городом и по домам своим, бояся от Заруцкого и от казаков убойства; а иные, у Заруцкого купя, поехали по городом, по воеводствам и по приказам; а осталися с ними (казаками) под Москвой их стороны (дворянской), которые были в воровстве в Тушине и в Калуге». Как мало осталось в таборах людей этой «стороны», можно видеть из выписи, относящейся к ноябрю 1611 года и перечисляющей дворян и детей боярских, бывших «на земской службе» в полку князя Д. Т. Трубецкого под Москвой. Их всего насчитано 95, от стольников до детей боярских и подьячих.

Земское ополчение рассылалось, побежденное не врагом, а союзником, и побежденное в такую минуту, когда оно законным образом, в «приговоре всея земли», определило в свою пользу весь строй административных и общественных порядков. Замосковные и рязанские ратные люди пошли из-под Москвы по своим местам, и с августа 1611 года под кремлевскими стенами уже не стало земского стана и земского «совета всея земли». Остались только «казачьи таборы» и «воровские» казачьи власти: рядом с тушинцем князем Д. Т. Трубецким «боярином же писался Ивашко Мартынов сын Заруцкой». Правительственная организация, созданная усилиями земщины, теперь стала служить казачеству. «А Розряд и Поместной приказ и Печатной и иные приказы под Москвой были, – говорит современник, – и в Розряде и в Поместном приказе и в иных приказех сидели дьяки и подьячие и из городов и с волостей на казаков кормы собирали и под Москву привозили». Такое обладание центральным административным механизмом обращало воровских вожаков в правительственную власть и открывало им возможность распоряжаться всей страной. В этом была большая опасность для московского общества. Оно теперь имело над собой два правительства: польско-литовское в Москве и под Смоленском и казацко-воровское в таборах под Москвой. Первое грозило ему политическим порабощением, второе – общественным переворотом. Первое было страшно потому, что опиралось на военную силу, второе – потому, что овладело только что созданным в рати 1611 года правительственным устройством. Ни тому ни другому московское общество не могло противопоставить никакой организованной силы, никакого обще-земского авторитета. Уездные дворяне и дети боярские, волостные и посадские мужики были разрознены и подавлены несчастным ходом событий. А враги торжествовали: Сигизмунд взял Смоленск, шведы покусились на Новгород, казаки же «воровства своего не оставили, ездили по дорогам станицами и побивали». Они теперь стали правительственным войском[225].

Вот к чему привела вторая попытка восстановить государственный порядок. Она исходила из средних слоев московского общества, принявших на свои плечи бремя, не снесенное московским боярством. Не остерегшись от союза с «ворами» и казачеством, средние московские люди надеялись дисциплинировать их своей властью и подчинить их вновь устроенному земскому порядку. Но они сами не устояли против казачьего мятежа и разошлись, оставив в казачьих руках все свое «правительство». Овладев властью под Москвой, казачий табор стал на время правительственным средоточием целой страны и в первый раз мог торжествовать казачью победу над представителями старого московского порядка. Наступил самый критический момент во внутренней истории московского общества.

V

Критическое положение государства вызывает подъем народного чувства; видения и проповедь покаяния. Значение Гермогена и троицкой братии для московского общества. В грамотах Гермогена и Троицкого монастыря предлагаются различные программы действия. Земщина избирает программу патриарха

Вторая половина 1611 года была наиболее тяжелой, прямо безотрадной порой для московского общества. И служилых и тяглых людей одинаково угнетало сознание собственного бессилия. Две попытки восстановить государственный порядок привели к плачевной неудаче. Попытка бояр пригласить королевича предала столицу в иноземное обладание; попытка служилых и посадских людей создать земское правительство поставила казачество во главе правительственного порядка. В обоих случаях неосторожный союз земских сил с врагами земщины давал торжество не земщине, а именно ее врагам, и в конце концов московское общество оказалось в полном проигрыше. Оно было лишено всякой общей организации и должно было думать не о торжестве над поляками и казаками, а о сохранении собственной целости. Разъезд служилых людей из-под Москвы, превращение земского правительства в казачье, падение Смоленска и плен великих послов, занятие Новгорода шведами, свержение и заточение Гермогена, гонение на больших бояр в Москве – все это для московских людей было предвестьем близкой погибели, потрясало их умы, угнетало душу. Вопрос о том,