Теряясь среди ужасающих событий, в отчаянии за будущую судьбу своей родины, многие московские люди ждали своего избавления только свыше и полагали свое спасение в одном небесном заступничестве. Они призывали друг друга молиться, чтобы Господь пощадил «останок рода христианского» и оградил миром «останок Российских царств и градов и весей». Молитвой и покаянием они думали избыть свою беду, которую считали беспримерной. Никакие книги, говорили они, «не произнесоша нам таковаго наказания ни на едину монархию, ниже на царства и княжения, еже случися над превысочайшею Россиею». Подъем религиозного чувства достигал чрезвычайного напряжения и выражался в чудесных видениях, в истинность которых верили не только те, кому бывали видения, но и все те, кто о них слышал. Во Владимире простая посадская женщина объявила воеводе, что к ней ночью «в свете несотворенном» являлась «пречудная жена» и велела ей проповедать всему городу пост и молитву, обещая, что Господь услышит моление и «даст земли тишину и благодетельное житие». Владимирцы по слову молодой женщины постились и молились три дня, известили об этом другие города и им «заповедь дали поститися и молитися Богу три дни по явлению». Осенью 1611 года, вместе с владимирским «видением», оглашено было видение нижегородское, отнесенное к маю 1611 года. В «полках» под Москвой появился «свиток, неведомо откуду взяся». В свитке была изложена повесть о том, какое видение некто «многогрешный Григорий» видел в Нижнем Новгороде. В «храмине» этого никому не знаемого Григория произошло несказанное чудо: к одру его спустились два небожителя и дали ему откровение о будущей судьбе Московского царства. Они так же, как «пречудная жена» во Владимире, указали на необходимость трехдневного поста и покаянной молитвы и обещали очищение государства. От них Григорий узнал, что по очищении Москвы надлежит воздвигнуть храм «близь Василия Блаженнаго» и что в этом храме на престоле на «бумаге не писанной» будет чудесным образом изображено «имя, кому владети Московским государством». Несмотря на грубоватую конструкцию «повести» Григория, она произвела сильнейшее впечатление в полках под Москвой: «от того же писания и пост зачася», – говорится в летописи. Пост притом был так строг, что «многие младенцы помираху с того посту». Так как Григорий с его повестью не были ведомы в самом Нижнем Новгороде, то летописец пришел в смущение. Отметив, что «в Нижнем же того отнюдь не бяше и мужа Григория такова не знаху и посту в Нижнем не бысть», летописец называет все это дело «тайной, неведомо от Бога ли, или от человека» и признается, что не смел положить в забвение этой тайны, «видячи такую к Богу веру». Его поразило то же, что поражает и позднейшего наблюдателя: глубина религиозного чувства, в котором русские люди черпали тогда не только утешение, но и мужество для борьбы с бедой. По личному признанию Кузьмы Минина, источник его собственной решимости поднять ополчение таился в чудесном видении, которое явило ему высшую волю и дало пророческие указания. Минин сам рассказал об этом в 1612 году троицкому архимандриту Дионисию; «от уст» же Дионисия рассказ Минина был записан известным Симеоном Азарьиным, который очень хорошо знал цену правдивому слову. Всего, стало быть, из вторых рук передается нам повесть о том, как преподобный Сергий, явясь во сне Минину, велел ему «казну собирати и воинских людей наделяти и итти на очищение Московского государства», прибавляя, что «старейшие в таковое дело не внидут, наипаче юннии начнут творити». Минин уверовал в видение лишь тогда, когда оно повторилось и когда он был наказан болезнью за свое «небрежение». Принявшись за дело ополчения, «глаголя предо всеми в земской избе и идеже аще обреташеся», он убедился, что святой Сергий истинно предрек, будто «юннии преже имутся за дело». Именно молодежь нижегородская увлекла отцов на новый подвиг[226].

Глубокая и горячая вера давала утешение потрясенным душам, укрепляла их в терпении и, возвышая над мелкими побуждениями страха и корысти, готовила их к подвигу и жертвам. Но молитва и пост не указывали, какой надобен подвиг и какие потребны жертвы. Чтобы знать, что делать и как поступать, необходимо было знакомство с политическим положением и понимание действительных политических условий и отношений. На окраинах государства, вдали от обоих «правительств», московского и подмосковного, не легко было судить о делах. Довольствуясь слухами или краткими сообщениями грамот, присылаемых из соседних городов, провинциальные московские люди понимали ясно лишь одно то, что государство гибнет и что необходимо новое усилие для его «очищения» от врагов. Но что надо сделать для этого очищения, они не разумели. Увещания московского правительства о соблюдении верности Владиславу никто не желал слушать, а призыв казачьих бояр, Трубецкого и Заруцкого, о соединении с ними и о помощи им возбуждал неразрешимые сомнения после мученической смерти Ляпунова. Страна не верила ни тому ни другому из враждующих станов, но она не имела никаких иных вождей и правителей, которые так же уверенно, как в свое время Скопин и Ляпунов, увлекли бы за собой народную массу, организовали ее и сами стали бы во главе народных ополчений. Не видя таких вождей и не имея их практического руководства, русские люди тем охотнее и внимательнее прислушивались ко всякому голосу, который давал им сведения, совет и указания, предлагал некоторым образом программу действий. Таких голосов было много: в каждой городской грамоте давались указания и советы стать «заодин на разорителей» государства. Но все эти голоса повторяли, в сущности, лишь то, что писали в своих посланиях заточенный поляками патриарх Гермоген и освобожденная от тушинской осады братия Троицкого монастыря. За недостатком боевых вождей, которым мог бы верить народ, народным движением начинали руководить духовные отцы, которым народ не мог не верить. В патриархе он видел привычного ему руководителя, высокий образец мужества и стойкости, борца «единым словом», второго Златоуста. Братия троицкая собственным страданием в долгой осаде от «воров» стяжала право на общее уважение и внимание. Однако послания патриарха и троицкой братии не были согласны: в них предлагались такие способы действия, которые не были совместимы. Между советами Гермогена и троицких монахов надобно было выбирать, потому что в них заключались совсем различные политические программы.

О том, что говорил патриарх, можно заключить по его грамоте, написанной в августе 1611 года. В то время под Москвой только что взяли верх казачьи вожделения, и Заруцкий почувствовал себя хозяином положения. Близость его к Марине Мнишек, известная всем, подала повод к упорному слуху, что Заруцкий желает «на