личность, как энергетическая монада, всегда равная себе, независимо от содержания сознания и от многократной смены физиологического коррелята в виде мозговых клеток, не может истребиться. Мне было бы не очень трудно опровергнуть эти выкладки, но мне не хотелось огорчать собеседника, впервые потянувшегося ко мне со своим и, видимо, наболевшим вопросом. Я сказал:

— С такими воззрениями легко жить.

— Нет, — грустно сказал Брюсов, — тяжело. Страшно думать, что целую вечность будешь с самим собою»{1}.

В день смерти Валерия Яковлевича секретарь Зиновьева Ф. И. Музыка (почему он?) послал председателю Моссовета Каменеву записку: «Некоторые организации предлагают, чтобы похороны тов. Брюсова В. Я. взял на себя Моссовет или ВЦИК, прошу дать ответ». Каменев в тот же день сообщил об этом в Политбюро, которое — письменным опросом членов — постановило поручить организацию похорон Моссовету и Наркомпросу, которые ассигновали на это по полторы тысячи рублей{2}. Распорядительная комиссия Госиздата экстренно постановила выпустить «Меа» «не позднее 13/XI, вклеив портрет в траурной рамке, и снабдить траурной бандеролью»{3}. Поэтому воспоминания З. И. Ясинской о том, что эту книгу «раздавали» на похоронах неверны: мемуаристка спутала «Меа» со сборником к пятидесятилетию поэта, который выпускали так долго, что успели только к похоронам{4}.

О смерти Брюсова немедленно сообщили все газеты, причем «Правда», «Известия» и ленинградская «Красная газета» на протяжении пяти дней регулярно давали подборки статей и материалов о нем, от краткой биографии до хроники последней болезни. Верные принципу «о мертвом либо хорошо, либо ничего» одни молчали, другие, включая бывших противников, искали и находили добрые слова. В «Правде» — Луначарский: «Внутренно этот строгий и несколько нескладный в своем усилии образ освещен тем очаровательным идеализмом, который светился порою в глазах Брюсова и который сообщает для чуткого человека живую теплоту холодной красоте и подчас сумрачным усилиям, которыми полны его поэтические произведения»{5}. В «Красной звезде» напостовец Лелевич: «В лице Валерия Брюсова сходит со сцены одна из самых ярких и благородных фигур современной литературы»{6}. В «Известиях» Городецкий: «Старшие уходят. Увы, не стариками. „Наше время лишь звено“. Еще одно большое звено оборвалось. Не из тех звеньев, которые тянут в могилу прошлого, а из тех редких, которые лучшим мрамором прошлого подпирают стройку будущего. Брюсов лучше всех поэтов своего поколения умел распознавать этот мрамор культуры — ценный и для наших дней, и для будущих. […] Ушел не только поэт, но и старший учитель многих, если не всех современных поэтических школ»{7}. Об этом же — его стихи:

И стал над безднами провала,

На грани берегов иных,

На догоранье карнавала

Смотря с презреньем седины…

Ушел, испив вино и оцет.

Живет, расплавив миг в века.

Vos morituros nasci docet,

Vos nasciendos evocat[102].

«Я давно привык высоко ценить и уважать Валерия Яковлевича, — писал вдове Сологуб, — и как поэта, и как человека, и всегда отрадно было думать, что в России живет и работает человек такой напряженной и сосредоточенной воли. Я верю, что пример его великого труда навсегда останется большим и знаменательным наследием последующим поколениям. Мы же, имевшие высокое счастие видеть Валерия Яковлевича и слышать его мудрые слова, сохраним чистую память о нем, как один из лучших даров, ничем не уничтожаемых»{8}. «Помню наш литературный кружок в студенческие времена, — вспоминал в „Красной газете“ Коган, — где он выступал виртуозом чудачеств, смеялся над всякой серьезностью, противопоставлял идеям общественности и гражданского долга „чистые звуки“, каприз своевольной души поэта. […] И помню конец этой богатой жизни, его нервные речи в государственном ученом совете, его точные ссылки на декреты совнаркома, на постановления коллегии наркомпроса, редкую добросовестность, его детальное знание распоряжений, его ясные, исполненные неумолимой логики доклады, его немецки аккуратное посещение наших бесчисленнейших заседаний»{9}. Рядом слова Кузмина: «Помимо тяжести утраты законченного поэта, сохранившего свежесть и энергию до последней минуты, русская литература и просто множество молодых поэтов понесли незаменимую потерю в лице Брюсова как руководителя стойкого, энергичного, предусмотрительного и современного»{10}.

Родные и близкие попрощались с Валерием Яковлевичем дома — гроб стоял в кабинете. В полдень 10 октября тело было доставлено на катафалке во ВЛХИ. В шесть часов вечера началась гражданская панихида с речами Когана, Луначарского и Сакулина. За первой последовала вторая, на которой выступали преподаватели и студенты института. Читались стихи, звучал траурный марш Шопена, затем «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» и «Не плачьте над трупами павших бойцов…».

Продолжавшееся три дня прощание выразительно описал Шенгели в письме к Марии Шкапской 11 октября: «Умер Брюсов. Сегодня он еще лежит в зале Института, в сюртуке, узкоплечий, с запавшими глазами, сердитый и удивительно похожий на Плеханова. У тела почетный караул: писатели, профессора, госиздатовцы; я стоял два раза; во второй раз стало дурно: показалось (вероятно, тень от пролетевшей мухи черкнула), что он подмигнул мне; еле справился с собой. Вчера была грандиозная панихида». В тот же день он написал стихотворение «У гроба Брюсова»:

Тяжелый, серебряный, креповый свет

От крепом затянутых накрепко ламп;

В дубовом гробу костенеет поэт, —

И костью над гробом ломается ямб.

Как странно звучит панихида стихом,

Как странно и стих в панихиде звучит:

Кость мыши летучей, разрыв и разлом,

Крошится о крестик, нашитый на щит.

О, магия слова! Игрушка ночей.

Вот скулы камфарные вдвинуты в гроб.

А ну-ка, попробуй, под крепом лучей,

С крахмальной подушки поднять этот лоб!

И вьются летучею мышью слова

Под крепом затянутых накрепко ламп;

Крошится мышиною косточкой ямб;

В гробу — парафиновая голова.

«Лицо Брюсова в гробу было совершенно спокойно, — вспоминал Чулков. — Он как будто отдыхал от забот и дел. Никакого следа темных страстей не было в этом простом и тихом лице. Та детская улыбка, которая при жизни появлялась иногда на губах у этого сурового „мага“, очевидно, выражала сокровенное его души»{11}.

Похороны были назначены на 12 октября. К 10 часам утра во дворе ВЛХИ начали собираться делегации учебных заведений, литературных обществ, театров: пришли Немирович-Данченко, Мейерхольд и Таиров. Кинохроника запечатлела, как из ворот гроб выносили Бухарин, Луначарский, Коган, Сакулин, Фурманов, Отто Шмидт. Процессия прошла по улицам Воровского (Поварской) и Герцена (Большой Никитской) — на здании английского посольства был приспущен флаг — затем по Тверскому бульвару к