я в сумерках у могилы Гилярова-Платонова. Вижу — идет Брюсов с дамой, на нем парусинная блуза, шляпы опять нет. У дамы вместо лица пятно. Не была ли это О. М. Соловьева? Третий раз Брюсов днем, уже в шляпе и пиджаке, шел в обратном направлении, то есть от ворот к стене (к ограде нового кладбища, где его могила). И в эти оба раза он поворачивал ко мне профиль, но не взглянул на меня. Вид в эти разы он имел вполне приличный, но уже старческий»{17}.

Как относиться к этим рассказам? Иоанна Матвеевна обратилась к Вячеславу Иванову с просьбой сложить «современную молитву», после того как он 19 октября посоветовал ей: «Молитесь за душу Валерия». 30 ноября он прислал из Рима стихи{18}:

Как листья ветр, — у Вечности преддверий

Срывает Смерть, что украшало нас;

И в строгий, нелицеприятный час

Я о душе твоей молюсь, Валерий.

О вечной памяти — не здесь, в молве,

На поколений столбовой дороге, —

Но в ждущей нас недвижной синеве,

Но в искони помыслившем нас Боге.

Рядом в его дневнике появилась запись: «Доломался, долгался, додурманился бедняга до макабрной пошлости „гражданских похорон“, с квартетом, казенными речами и почетной стражей „ответственных работников“»{19}. Эти жестокие слова показывают, что двойственное отношение Иванова к Брюсову не изменилось, и как будто ставят под сомнение искренность писем вдове друга. Допускает двойное прочтение и сама «молитва». Автор настоящей книги видит в ней примирение, хотя и окрашенное мотивами «Лиры и оси».

Дань памяти Брюсова отдали литераторы всех групп и направлений. Пролетарские: «Чуткий, он нас, пролетписателей („Кузница“), пленял своим внимательным отношением как к нашей общей работе, так и к творчеству. Мы все его любили и любим» (Василий Александровский); «С его уходом мы стали культурно бедней. […] Потеря — поистине непоправимая» (Владимир Кириллов). Крестьянские: Брюсов — «наш неугасаемый вечный маяк, зазывающий все наше молодое поколение все дальше и выше» (Петр Орешин); «В. Я. Брюсов был высок в полетах мысли, как и русский пролетариат. Поэтому он так близок нам, крестьянским писателям. Огонь, добытый им из земли, он передал революционной молодежи» (Григорий Деев-Хомяковский). Попутчики: «Для нашего поколения смерть Брюсова — смерть учителя в непосредственном значении слова» (Абрам Эфрос); «Мы живем сейчас вразброд, мы живем по углам, в каждом углу свои пророки и свои отщепенцы, но я верю, что над могилой Брюсова сойдутся все — и враги, и друзья, и друго-враги — в одном горестном сознании тяжелой потери» (Андрей Соболь){20}.

«Всё, что о нем писали (в эмиграции. — В. М.) после его кончины было окрашено фактом, что его бывшие приверженцы смотрели на него как на врага», — отметил Аарон Штейнберг{21}. Гиппиус «похоронила» Брюсова еще в 1922 году: «Ввиду его данного положения в большевицкой России, я могу со спокойной совестью считать, что он умер для меня и для большинства русских». Парижские «Последние новости» уделили ему всего несколько строк — много меньше, чем смерти в те же дни Анатоля Франса. «Развенчанный король умирает в полном одиночестве, покинутый свитой, забытый учениками, — уверял Мочульский. — Его смерть не оставит пустоты в русской поэзии; для нового поколения Брюсов — громкое незначащее слово». Но и он признал, что покойный «был своего рода Ломоносовым, и вся современная русская поэзия многим ему обязана»{22}. «Современные записки» поместили некролог, написанный князем Дмитрием Святополк-Мирским, — уважительный и холодный: Брюсов, по его словам, «узнал горечь ни с чем не сравнимую, — медленного высыхания творческих сил, медленного и мучительного отставания от жизни, — против которого он боролся с упорством отчаяния, — горечь одиночества и ненужности. […] Брюсов останется в Истории прежде всего как передовой боец за возрождение в России эстетической культуры и за возвращение поэзии принадлежащего ей по праву места. Великим поэтом он не был, но поэтом был, и лучшее из написанного им навсегда сохранит почетное и неотъемлемое место в сокровищнице русской поэзии»{23}.

В следующей книжке появился очерк Ходасевича «Брюсов», который даже Айхенвальд посчитал «морально неприемлемым»: «На недавно закрывшуюся могилу поэта другой поэт, близкий к нему при жизни, возложил венок из крапивы и чертополоха»{24}. В пражской «Воле России» (там же появился «Герой труда» Цветаевой) Сергей Постников указал на контраст двух текстов в «Современных записках», но в его позднейшем (7 мая 1942) письме к Иванову-Разумнику события описаны более резко: «Я написал, что Ходасевич, будучи интимно связан с Брюсовым, в свежую могилу его забил осиновый кол. Он страшно обиделся на меня, прекратил переписку и при разговоре с общими знакомыми заявил, что больше меня не знает»{25}.

Игорь Северянин, которого в «Одержимом» зло задела Гиппиус, 16 октября 1924 года написал горькое стихотворение «На смерть Валерия Брюсова»:

Как жалки ваши шиканье и свист

Над мертвецом, бессмертием согретым:

Ведь этот «богохульный коммунист»

Был в творчестве божественным поэтом!

Поэт играет мыслью, как дитя, —

Ну, как в солдатики играют дети…

Он зачастую шутит, не шутя,

И это так легко понять в поэте…

Он умер оттого, что он, поэт,

Увидел музу в проститутском гриме.

Он умер оттого, что жизни нет,

А лишь марионетковое джимми…

Нас, избранных, все меньше с каждым днем:

Умолкнул Блок, не слышно Гумилева.

Когда ты с ним останешься вдвоем,

Прости его, самоубийца Львова…

Душа скорбит. Поникла голова.

Смотрю в окно: лес желт, поля нагие.

Как выглядит без Брюсова Москва?

Не так же ли, как без Москвы — Россия?

Напечатать эти стихи тогда оказалось невозможно ни в России, ни за ее пределами.

Уход Брюсова не осталася незамеченным в Европе, хотя его затмила кончина Анатоля Франса. Сообщения о смерти Валерия Яковлевича, полученные из Москвы по телеграфу и по радио, появлялись в газетах, начиная с 10 октября{26}. Информация из советских источников перепечатывалась без проверки: например, ошибка «Известий», назвавших сборники «Русские символисты»… «Русскими самоцветами»{27}, попала во французские, шведские и финские газеты{28}. Одни цитировали известия из «Известий» дословно, другие расставляли свои акценты. Некоторые пытались сказать собственное слово о покойном поэте, как правые «Народни листы» в Праге и левый «Роботник» в Варшаве{29}.

Думаю, Брюсову пришлись бы по душе слова академика Марра, выбитые на надгробии ученого в Александро-Невской лавре: «Человек, умирая индивидуально соматической смертью,