Ворвался Куто с клочками рваных простыней, его лицо было залито слезами.

— Скорее, колдун, скорей! А вдруг она умрет!

— Вдруг ничего не бывает, мальчик. — со вздохом сказал старик. — Все предопределено. Все давно известно… там.

Он поднял руку вверх. Куто проследил за рукой.

Над головой мага тускло горела запотевшая лампа ванной.

………..я помню, я стояла у дворцового окна. Напротив меня сияло зеркало, и я поправляла на груди складки… прозрачные газовые рюши… шелковые ленточки, что привезли мне в подарок с Персидской Ярмарки в славном городе Варшаве, столице ляхов, про кою бают, что, мол, она красивее знаменитого эропского града Пари, — а вот бы в тот Пари мне скатать когда-нибудь!.. не пожалела бы лошадей!.. на перекладных согласна бы ехать, трястися… — ох, расчудесные ленточки… цвета зари, цвета лягушачьей кожи… к моему лику красотою приникают… из волос цветными ручьями струятся… и вот, я стояла так… вот здесь… у окна… и тут раздался выстрел… я слышала гром… при ясном закате, при чистом небе… Господи, что это… и ужасное жжение, будто сто пчел единовременно впились в меня, в мой живот… о, живот, средоточье женской жизни, моя плоть, мое чрево… боль… Адская боль…

.. я схватилась рукою за простреленный живот и стала падать… помню, падала я долго, очень долго… все не могла достигнуть до паркета… зажимала ладонью рану… а из раны, меж пальцев, текло винно-красное, густое, липкое, темное, как сок, как сироп, как… вино… вино любви… вы все пили из моего живота вино любви… пили и не могли напиться… вы… людишки… мужики… фавориты… и вот он течет, сок страсти… сок моей жизни… моя Царская кровь… она же красная, дурни, остолопы… красная… как вишня… как малина… как рябина и брусника… а вы-то думали, охламоны… оборвань придворная… лизоблюды… нахалы… наглецы… обманщики, притворщики, клявшиеся мне в вечной привязанности, а через месяц, натешившиеся, бросавшие меня, как монету в фонтан, и я вынуждена была делать вид, что это я, я сама вас бросаю, ибо женщина — гордый зверь… женщина должна всегда держать кукиш в кармане… и улыбаться… улыбаться… даже если она, Царица… умирает…

— Царица, матушка!.. Дай подушечку поправлю…

— Тише, Парашка, умолкни, не тряси воздух… Царица… умирает… воды ей в рюмочке поднеси лучше… к губам… омочи слегка… дохтур не велел пить давать… рана-то в животе… а то враз умрет…

— Да уж без тебя знаю…

— Кто ж ее так?..

— Ловят преступника… ловят… Да ушел, гад, по крышам сараев… ходами подземными… подворотнями… снегом убег… Следы на снегу нонче хорошо видать, ясный месяц, ночь звездная… вельможи ринулись с собаками, с борзыми… Кланька, а собаки ежели загрызут, — так больно станет?..

— Тыква у тебя заместо башки, Парашка… Умирает Царица, а она…

Слышу. Слышу их бессвязный разговор. Девки мои. Сколь часто я на них орала. Била их по щекам. Не так ленту завязали!.. не так кружево подоткнули… Биф-стекс аглицкий чересчур прожарили, а надобно с кровью… Вот тебе кровь, чревоугодница. Пробили твое чрево. Пуля — не хуже любимого мужика. Вошла — не вырвешь ничем.

— Господи Сил… Вседержитель… облегчи страдания великие… Господи Исусе Христе, отверзни врата Небесныя, прими с покаянием душу рабы Твоея… Господи, услышь мя, из тьмы взывахом к Тебе… скорбяща душа да взыскует Небеснаго града Твоего… отпусти рабе Твоея вси прегрешения ея вольныя и невольныя… по закону Твоему… с миром…

Боже, как больно. Сколько любовной боли вынес ты, стыдный, бесстыдный живот. Как вонзали в тебя копья и ножи. Пропарывали тебя живыми штыками. И ты только наливался силой. Ты был неутомим и неугомонен. Ненасытен ты был и жаден до жизни; до наслаждения; до счастья, исходившего в восторженном крике, в пьяном от радости вопле нутра. В тебе билось все — и сердце, и душа. Душа?! Враки. Душа твоя, Царица, пышнотелая красотка, жила и дышала отдельно. Она мерцала звездой. Она таилась. Она была недосягаема. Для всех?.. О нет. Нет. Для одного — лишь для одного — она была открыта. Распахнута настежь. Боже, отыми боль. Все что угодно, только не боль. Возьми тогда скорее душу. Господи, душу, душу прими. Возлюбленного моего нет теперь, в смертный мой час, рядом со мною.

— Что… что ты соизволила пожелать, Царица?..

— Мадам, повторите еще… Mille diable, mon Dieu….. dites-moi encore..

Глотка. Она не слушается меня. Голос мой неподвластен мне уже.

Боль, засевшая копьем в прободенном пулею нутре, заглушает рвущийся наружу крик, и не вымолвить мне уже вовек тех слов, что неудержно хлещут наружу последними, на краю обрыва, мыслями.

Ширю глаза. Пучу их, наподобье жабы. Глазами кричу.

Не понимают.

На губах проклевывается жалкий шепот. Кланька с одной стороны кровати, маркиз Рекамье — с другой вместе склоняются ко мне, прикладывают уши к моему бессильно кривящемуся рту. Еле шевелится рот. Рот, целовавший… кусавший… дышащий нежно, любовно… о Господи, неужели никогда больше…

— Его… сюда… пошлите за ним…

— Да кого его-то, матушка?!

Кланька чуть не плачет. Я чувствую, как трясется кровать; она рыдает и сотрясает ложе; ее локти упираются в матрац, в край перины. Рекамье, ты же не глухой. Услышь. Ты же знаешь это имя. Если его нет в Столице, пошлите на лошадях; велите закладывать. Мой любимый. Я желаю видеть моего любимого. Перед кончиной. Это мое последнее желание. Рекамье!.. ты же всегда любил меня… исполни мою просьбу… его… его скорее…

— Гри… Гри… сюда… хочу… видеть… обнять…

— Григория… Григория какого-то кличет, батюшка, — Кланька подняла зареванное лицо от перины. — Слыхали?.. Григория требует…

— Посылайте за князем Григорием в крепость, — холодно бросил Рекамье через плечо постовым, стоявшим, как аршин проглотив, у двери. Их палаши четко отражались в навощенном паркете. — Живо! Она умрет! А увидев его, может вернуться к жизни.

— Ох, батюшка, что брешете-то… каково вернуться… ведь все брюхо наскрозь пробито… И пулю не вытащил заморский лекарь-то… побоялся рассечь глубоко… рана страшна… лишь зашил, помолясь… оттуда, где она сейчас, не возвращаются…

— Живо за князем! — Крик налил багрецом щекастое лицо Рекамье. — Без прекословья! Двадцать батогов на конюшне!

Девок как ветром сдуло. Я чуяла топот ног, шелест сарафанов.

О, больно. Я не вынесу боли, Господи… дай мне умереть… дай… но прежде любовь мою дай мне увидать… и тогда я прощусь со всем, что любила я в этом мире…

Руки мои лежат поверх развышитого одеяла. Одеяло китайское, заморское; прошлого года землепроходцы с восточных границ привезли; с великой реки Амур, разрезающей надвое землю нашу и землю чужбинную. Чужбина. Китай; загадочное Царство. Богдыхан там, бают, на троне сидит. С ним бы надо задружиться; могущественный, бескрайний Китай, прельстительный Восток… много богатств там, ох, много, и нефритовые кольца гроздьями на лесках нанизаны — на рынках торговцы с ними стоят, покупателей зазывают… и духовитый чай, напиток, коий насадила в Эроп королева Елизавета… она первая открыла изумление пред восточными сладостями и горячими зельями… и рыжие, багряные сердолики с реки Янцзы… и атласные покрывала… и тонкотканные ковры… и шелк, шелк, струящийся, как масло, китайский шелк… Боже, неужели я никогда не буду видеть, осязать, обонять те прелести… а надо бы дружбу нам, надо бы… ведь мы — Восточная страна… крыло наше размахнуто на Восток таково длинно и далеко… в бесконечности восхода теряются наши границы… а где границы жизни, Царица?.. где?..