— Я так понимаю, Киан был тем, кто уговорил тебя прийти сюда? — Спросил я ее, играя с несколькими нотами, в основном для того, чтобы тишина не повисла в комнате.

— Как ты догадался? — Спросила Татум.

— Потому что для того из нас, кто наиболее непреклонен в том, что у него нет сердца, он единственный, кто знает, как лучше всего показать, что ему не все равно без слов, — пробормотал я, все еще не глядя на нее, хотя чувствовал, как она придвигается ближе ко мне.

— Как так? — спросила она, как будто сама этого не замечала, но я знал, что она все понимает. Именно поэтому она проводила с ним время так, как проводила, почему прикасалась к нему так, как прикасалась, почему смотрела на него так, как я притворялся, что не ревную, хотя иногда мне казалось, что это сжигает меня изнутри.

— Он просто знает, как сделать самый незначительный жест или уступку так, чтобы это имело наибольшее значение, и он также не требует какого-либо признания этого. Он также знает, как сильно на меня давить и как часто я могу терпеть это на нужном уровне, чтобы убедиться, что я никогда не буду слишком зависеть от своей глупой веры в то, что могу контролировать весь мир вокруг меня.

Это было похоже на жалость к самому себе, но, возможно, сегодня вечером я действительно жалел себя. Все правила изменились, и я не знал, было ли это одной из лучших или худших вещей, которые могли случиться со мной. Это открыло мне возможность потребовать все, о чем я мечтал, от девушки, которая стояла в тени позади меня, но это также лишило меня оправдания, почему я не должен иметь этого.

— Он хороший человек, — согласилась Татум, и я почти улыбнулся этим словам.

Было забавно, как мы оба могли прийти к такому выводу из-за человека, который, как мы точно знали, получал удовольствие от насилия и убивал не один раз. И все же я был уверен, что это правда, до глубины души.

— Если ты останешься здесь, я не уверен, что смогу сохранять над тобой контроль, Татум, — предупредил я ее. — Если ты останешься, ты примешь это решение за нас.

— Я не боюсь тебя, Сэйнт.

— Это действительно только усугубляет ситуацию, — сказал я ей. — Потому что, если ты не боишься, то, должно быть, серьезно недооцениваешь меня.

— Или, может быть, это ты недооцениваешь меня, — ответила она, и я не смог сдержать легкое подергивание губ в ответ на ее слова. Никогда еще не было сказано более правдивых слов; я недооценивал ее с того дня, как мы впервые встретились.

— Тогда подойди сюда, давай посмотрим, что у тебя есть. — Я склонил голову к скамейке рядом со мной, и мою кожу покалывало, когда осознание ее присутствия обострялось до тех пор, пока мне не показалось, что я тону в ней.

Когда она опустилась на скамейку в нескольких дюймах от меня, я глубоко вдохнул, наслаждаясь ее ароматом, при этом ни разу не задерживая движения пальцев над клавишами.

— Ты умеешь играть? — Спросил я ее и краем глаза увидел, как она покачала головой.

— За эти годы у меня было так много увлечений, что я даже не смогла бы их сосчитать, если бы попыталась, но у меня ни разу не возникло предположений, что у меня есть способности играть на музыкальном инструменте, — объяснила она.

— Это проще, чем кажется, — пробормотал я, замедляя движения пальцев и медленно проигрывая для нее вступление к Beethoven’s Moonlight Sonata, чтобы ей было легче следить за тем, как мои пальцы скользят по клавишам. — Ты попробуй.

Я отдернул руку, и музыка стихла в комнате, когда она повернулась, чтобы посмотреть на меня, прикусив губу и привлекая мое внимание к ее рту, пока она колебалась.

— В этом нет ничего легкого, Сэйнт, — запротестовала она, и я вздохнул, протягивая руку, чтобы взять ее и положить на клавиши.

Я побуждал ее нажимать на них по порядку, но ее пальцы сопротивлялись моим движениям, и она нахмурилась, пытаясь сосредоточиться на том, что я ей показывал, и попадая не в те ноты.

— Это не так должно на тебя воздействовать, — сказал я тихим голосом, протягивая руку, чтобы разгладить складки у нее на лбу, и слегка улыбаясь ей, когда она удивленно посмотрела на меня, как будто думала, что я разозлюсь из-за того, что она сделала это неправильно. Но пианино было тем местом, куда я приходил, чтобы выплеснуть свои эмоции, я не собирался сердиться на нее за попытку понять это. — Ты должна чувствовать музыку. Позволь ей использовать тебя как сосуд для путешествия по миру. Не переусердствуй.

— Я не понимаю…

Я раздраженно фыркнул, пытаясь придумать, как еще показать ей, что я чувствую, тишина в комнате оскорбляла меня теперь, когда пианино перед нами не использовалось, и я обнял ее, прежде чем посадить к себе на колени.

Татум ахнула, когда я усадил ее на себя, обнял и снова положил пальцы на клавиши.

— Положи свои руки поверх моих, — проинструктировал я, мой подбородок почти касался ее плеча. — Положи свои пальцы на каждый из моих, и расслабься, позволь своим рукам двигаться вместе с моими. Хорошо?

Она молча кивнула, и я начал играть «Unchained Melody by The O’Neill Brothers». Это было навязчиво красивое произведение, которое я всегда любил из-за того, что оно почти заставляло меня испытывать настоящую душевную боль, когда я воплощал его в жизнь. Но когда я играл это с ней, ее руки ласкали мои, ноты оживали, как будто мы действительно играли вдвоем, клянусь, я почувствовал в музыке что-то такое, чего никогда раньше не замечал. Что-то сладкое, чистое и почти обнадеживающее, от чего мое сердце гулко забилось в груди.

Я продолжал играть, а Татум медленно поворачивалась, пока не посмотрела на меня через плечо, наши руки все еще двигались совершенно синхронно, когда музыка ожила вокруг нас.

Что-то в том, как она смотрела на меня, отвлекало меня от пьесы, и когда она подходила к концу, моя рука соскользнула, и я взял не ту ноту, проклятие слетело с моих губ за мгновение до того, как ее губы встретились с моими.

Мои руки совершенно неподвижно упали на пианино, и последние отзвуки музыки стихли прежде, чем я достаточно пришел в себя, чтобы поцеловать ее в ответ.

Губы Татум были мягкими и неуверенными на моих губах, но когда я подался вперед, они раздвинулись для меня, чтобы наши языки