Никита признал доводы Федора резонными, поднял руку в знак своего согласия и встал, чтобы собираться в дорогу.

— Ты, Тимоша, непременно воротись к воеводе и смотри, не будет ли от него еще каких важных приказов. А коль что прознаешь — сообщи мне, — распорядился Федор Тюменев. — А мы как ни то известим Степана Тимофеевича. Для верности, что наш человек пришел, он скажет такие слова: «Сокол из острога к орлу с Дона». Это на случай, вдруг воевода кого от себя надумает подослать с обманными речами, — добавил Тюменев, вставая с лавки.

— Добро, — согласился Никита, и они с Игнатом спешно оделись.

— Титок, спроводи атамановых стрельцов до Тимошкиного потайного лаза, потом к Волге по круче. Там, в Черной расщелине, челн укрыт ветками, с реки его не видно. Гости уедут, а ты, пождав малость, коль все будет тихо, сюда воротишься.

— Сделаю, — согласился щекастый, спокойный Титок, надел шапку, взял у двери свое ружье, закинул за спину, прихватил бердыш. — Пошли, братцы-разинцы, время уже!

Простившись с синбирянами, за Титком подались к выходу Никита и Игнат, а с ними и Федька до городского частокола.

Было темно и туманно, когда, счастливо покинув город, атамановы посланцы, следуя за Титком и рискуя сломать шеи, спустились с волжского крутого берега к воде, прошли вниз по течению и на просторной площадке, выстланной крупной галькой, остановились — здесь в отвесном берегу была глубокая расщелина, заросшая сверху донизу кустами.

Титок прошел к воде, раскрыл наваленные ветки — под ними на веревке стоял челн с веслами.

— Садитесь, казаки, я веревку отвяжу, — негромко выговорил стрелец… И тут, прежде чем затрещали ближние кусты, Никита каким-то звериным чутьем почувствовал опасность и, выхватив саблю, успел крикнуть:

— Игнат, Титок, берегитесь!

Полыхнуло пламя, глухо бухнул пистоль, Титок без стона ткнулся головой в воду и исчез — берег был крутой и глубокий, из тьмы расщелины на площадку выметнулось до десятка детей боярских и кинулось к Никите и Игнату.

— Хвата-ай, псы вонючие! — Нечеловечески взъярившись, Никита наискось секанул ближнего, тот успел подставить свою саблю. Звонкий стальной клинок скользнул по вражьей сабле, снес полголовы вместе с шапкой.

На Говорухина налетели двое, пытаясь схватить за руки, не дать возможности вынуть саблю из ножен. Но Игнат, с рычанием разбуженного не в срок медведя в берлоге, выбросил разом вперед два огромных кулака и двинул ими так, что оба рухнули на камни.

— Живьем брать! Живьем! — заревел кто-то из кустов.

Никита, отбиваясь сразу от троих, увидел человека с перевязанным глазом и узнал — это он мельком попался тогда в остроге на глаза, ошибки быть не могло…

— Ага-а, пес воеводский, вынюхал! — закричал Никита, нащупал левой рукой пистоль за поясом, отскочил в сторону от наседавших детей боярских, выстрелил. Человек с повязкой каким-то чудом успел упасть на руки, пуля, вспоров кафтан, пропала даром.

— Никита, за мной! — крикнул за спиной Игнат; отбив двоих кулаками, он успел вскочить в челн, саблей разрубил веревку и теперь веслом отбивался от четверых, которые лезли к нему, чтобы взять живьем.

— Уходи, Игнат! Уходи-и!.. Дело дороже жизни! — выкрикнул Никита, чувствуя, что до челна ему дойти не дадут, — человек с повязкой был уже сбоку, с длинным ослопом в руках. — Уходи-и! Я буду молчать на дыбе… Жри, пес воеводский, хватай мой гостинец! — Сделав неожиданный бросок телом вправо, Никита рубанул на миг расслабившегося противника, и тот, уронив саблю на звонкую гальку, рухнул…

…Степан Тимофеевич все ждал своих посланцев — шла последняя ночь, данная им на свершение задуманного…

Самара, 1988–1991 гг.