с зеркалом-трюмо во всю стену, у жарко пылающего камина, в енотовой шубе, сидел и дрожмя дрожал, так что зубы стучали, сам Петр Петрович Коростелев. Никогда еще я не видел, чтобы такое делалось с человеком от страха. Сестра моя утешала его:

— Все придет в порядок! Не надо так волноваться!

А мой братец, сидевший поодаль на диване, подал голос:

— Вот пусть Володька расскажет, когда это кончится, он наверное знает.

Сказано было не без насмешки.

Петр Петрович взглянул на меня как на привидение, даже и не подумал поздороваться (до того ли!), только пробормотал:

— Что за кошмар! Какой ужас!

Что мне тут было делать? Я пожал плечами:

— Да ничего страшного. Нельзя же было дольше терпеть.

Повернулся и пошел прочь. Никто меня не удерживал.

С солдатами я дошел до Таврического дворца, где приветствовал нас председатель Государственной думы Родзянко, толстый, грузный, важный-преважный, с жирным голосом. Увидел бы его Петр Петрович Коростелев, так сразу бы успокоился. Государственная дума уже давала свое направление событиям.

Приказ № 1 предоставил солдатам гражданские права. Воюй, солдат, в полное свое удовольствие до победного конца. Добывай нам победу, люби нас и уважай, мы хорошие и хотим тебе добра.

Через несколько дней я столкнулся у нас на Кирочной с Петром Петровичем Коростелевым. Он шел счастливый, сияющий и остановился, чтобы поговорить со мной.

— Вот видишь, — сказал он (он мне говорил, как старший, «ты», а я ему «вы»). — Все идет, как я тебе предсказывал. Помнишь, как мы встретились с тобой здесь, на этой улице, в тот исторический день? Еще какой-то трусяга спросил из подворотни: «Что это такое?» А я ему: «Революция! Нельзя же дольше терпеть!» Помнишь? Мы-то с тобой сразу раскумекали, что к чему. Ну, рад, что с тобой теперь все хорошо.

Он давал мне своей ложью директивы, как рассказывать о его поведении, в случае если понадобится. И слова появились у него новые — «трусяга», «раскумекали»… Глядя на меня своими красивыми барскими глазами, он сообщил, что избран председателем какого-то там у себя профсоюза.

Как-то нехорошо мне стало. Я ничего не ответил Коростелеву и пошел от него. Нет, что-то не то получилось после того, как мы вырвались из казарм! И захотелось мне опять куда-нибудь прочь.

Когда меня через неделю или две произвели в прапорщики, я сразу же заявил, что хочу на фронт. Как старый пехотинец, а в саперах еще новичок, я попросился в пехоту, и это было устроено безо всяких возражений — революция! пожалуйста! Мне казалось тогда, что я лучше пойму положение и соображу, как быть, если опять пойду в самое пекло, а главное — буду с солдатами. «Хождение в народ»…

Перед отъездом я позвонил сестре.

— Так ты же мог остаться в тылу! — огорчилась она. — Хватит с тебя геройства!

— Да нет, Люся, погляжу, как там сейчас.

— «Безумный младенец»! — напомнила она.

— Может быть, небольшой рецидивчик, — согласился я. — Но, честное слово, иначе не могу.

— Какой-то ты все-таки ненормальный.

— Люсечка, именно нормальный.

Странная и неожиданная радость овладела мной, когда я опять оказался в знакомой фронтовой обстановке. Талый снег почти сошел с поля, в которое мы зарылись. Окопы, блиндажи, колючая проволока за деревенскими мирными избами уходили в рощицу, где весело белели березы среди черных стволов и зеленых елей. Пронзительно знакомо пощелкивали редкие выстрелы, гулко отдаваясь в весеннем воздухе. Много солнца. Все было залито светом, и даже тени лежали тоже какие-то веселые, весенние. В синем небе паслись пушистые, кудрявые облачка. Таким представился мне фронт в первый мой день, когда я только что принял свою полуроту.

Дни шли подряд ясные, солнечные. Свежесть такая, что не надышишься. Каждый вздох — наслаждение. И встретилась мне девушка, сестрица из санитарного отряда. Из-за ее чуть вздернутого носа и пухлых губ я пошел в опасную разведку и получил анненский красный темляк — «клюкву», как тогда говорилось. Захотелось еще что-нибудь совершить во славу этой веснушчатой коротконогой девицы — и я взял в плен немецкого офицера, за что и был произведен в подпоручики. Очень легко стало делать военную карьеру. Но мое блаженство кончилось, потому что девица ушла от меня к полковому адъютанту, тягаться с которым было мне ни к чему. Не могу сказать, что я очень огорчился таким оборотом событий. Я испытал даже некоторое удовлетворение, потому что все в общем совершилось так, как и следовало ожидать.

Адъютанта я возненавидел с первой же с ним встречи. За высокомерие. За снисходительный тон. За одеколон и духи. За розовые самодовольные щеки и за наглые, пустые глаза. А главным образом — за его напутствие мне в день прибытия моего в полк.

— Эту вшивую солдатню надо держать в узде, — поучал он меня. — Все они — сволочи, большевики, воевать не желают. Бунтовщики, мерзавцы и трусы. Вы с ними не церемоньтесь, вся эта таковина (он выразился куда грубей) недолго продлится. По морде бить пока погодите, но не распускайте, натягивайте вожжи как следует. Офицерскую власть не ослаблять!

И он помахал большим своим кулаком перед моим лицом. Кулак предназначался, впрочем, не мне, а солдатам.

Командир полка, сухопарый, молчаливый, лет уже под пятьдесят, в такие дела не вмешивался, сторонился всякой политики и всю власть предоставил адъютанту. В ту пору появились такие «нейтральные» офицеры, избегавшие резких действий, выжидавшие, как обернутся дела. Из других офицеров не многие поддерживали адъютанта: никому не хотелось попасть под пулю своих солдат.

После того прапорщика, у которого 30 июня 1915 года оторвало нижнюю челюсть, я не раз наблюдал, как человек, даже иногда до того совсем тихий, надев погоны, тотчас же менялся и брал с солдатами совсем другой тон, чем вчера. Это бывает не только в армии в тех случаях, когда человек становится начальником. Мне это и тогда, в девятнадцать лет, было противно. Поэтому повел я себя с солдатами так, как привык в бегстве из Польши. Солдаты быстро поняли, что бояться им нечего, и мы приноровились друг к другу без всяких объяснений.

Адъютант не сразу оценил мое поведение и мои отношения с солдатами, иначе не видать бы мне ни красного темляка, ни двух звездочек на погонах. А когда он понял, что у меня с солдатами укрепляются согласие и дружба, то стал писать рапорты по всем инстанциям. Но солдаты избрали меня в полковой комитет, и с этим приходилось считаться. Я прослыл среди офицеров большевиком.

Девица попыталась меня образумить:

— Стыдно тебе вожжаться с грязными мужиками.

В ответ я рявкнул на нее, и она