– Да, грустная история, – согласился Бруно.

– Но, может быть, тебе будет неприятно слушать песню про мужика?

– Я тоже не барон, – со смехом заявил рыцарь. – Мой отец был мельником. Это граф Рауль дал мне рыцарское звание. Пей за мое здоровье! Теперь Бруно пойдет в гору, если выполнит достойным образом повеление королевы!

– Тогда послушай…

Жонглер взял в руки виелу, настроил ее и провел по струнам напряженным, как лук, смычком. Раздались довольно жиденькие звуки. «Бертран играл лучше», – подумал Бруно. Но глаза у жонглера уже задорно заблестели, и, издав еще несколько игривых нот на виеле, он пропел:

Угости меня вином,

я тебе спою о том,

как один мужик был хвор,

утром в пятницу помер.

Но архангел в этот час

дрыхал, не продравши глаз,

душу в рай нести не мог,

на другой улегся бок…

– Здорово! – похвалил Бруно, в то время как за длинным столом люди покатывались от хохота, и даже у конюха Яна, не все понимавшего в этой безбожной песенке, вокруг глаз собрались веселые морщинки.

Ободренный успехом, жонглер снова попиликал на виеле, а потом затянул высоким голосом:

В кущи райские спеша,

полетела ввысь душа.

Там апостол Петр с ключом

говорит: – Ты здесь при чем?

Умирай не умирай,

а простым нет входа в рай!

Но мужик был не дурак

и Петру ответил так:

– Я, как мученик, страдал,

я трудился, сеял, жал,

ты же трижды неспроста

отрекался от Христа!..

Песенку прервал восторженный хохот трактирных завсегдатаев. Смеялся даже рыцарь. Жонглер вдохновенно озирал собрание.

Тут смутился страж святой

и скорее за Фомой!

Прибежал Фома к вратам,

мол, сейчас ему задам!

Стал на мужика орать:

– Как ты смеешь бунтовать!

А мужик ему в ответ:

– Почему мне входа нет?

Ну, а кто неверным был?

В рану кто персты вложил?

Тут заткнулся и Фома

от крестьянского ума!

Бертрана уже не было в живых, а вот он смешил людей. Трактирщик хохотал, поддерживая красными лапами колыхавшийся живот. Однако самым звонким смехом обладала Гертруда. Он был подобен серебряному церковному колокольчику. Так, по крайней мере, казалось простодушным посетителям таверны.

Девица сидела на коленях у Бруно и, когда смеялась, запрокидывая голову, показывала свои жемчужные зубки и нежную белую шею, а ее груди, упругие, как набитые песком жонглерские мячики, готовы были выпрыгнуть из полотняной рубашки, на вороте которой, как нарочно, развязалась тесемка. Не мудрено поэтому, что рыцарь Бруно несколько задержался в харчевне и даже спустился вслед за Гертрудой в погреб, исключительно с намерением помочь бедной девушке цедить вино в кувшины.

Сверху доносилась, порой прерываемая раскатами смеха, песенка Бертрана. Беднягу уже никто не целовал на земле.

Павел прибежал на крик,

непоседливый старик,

топает ногами он,

как разгневанный барон.

Но мужик прищурил глаз:

мол, мы знаем и про вас!

– А Христа кто злобно гнал?

Кто Стефана побивал? —

И апостол в тот же миг

прикусил себе язык.

Пошептались тут отцы

и, надев свои венцы,

к богу все втроем идут,

тащат мужика на суд…

Гертруда томно сказала:

– Бруно, что ты со мной делаешь! Ведь я пролью вино…

Одним словом, когда рыцарь и его слуга после препирательства с городской стражей, начальником которой, к счастью, оказался знакомый сержант, выбрались из парижских ворот, уже давно наступила ранняя осенняя тьма. Двое всадников утонули в ночи вместе с запасными конями, как в море чернил. Створка ворот снова со скрипом затворилась. Выбравшись на шалонскую дорогу, Бруно пришпорил коня…

Анна с нетерпеньем ждала ответа от Изяслава или его приезда. Иногда она плакала по ночам, сидела на постели и простирала руки во тьму, такое у нее рождалось желание обнять брата. Но дни проходили за днями, а Бруно не подавал о себе вестей. Уже истекли все сроки. Анне казалось, что сердце ее не выдержит ожидания и разорвется. По утрам она спрашивала наперсницу:

– Возвратился ли Бруно?

Милонега с печалью отвечала:

– Нет, госпожа! Рыцарь еще не приехал. Наверное, он будет к вечеру в Париже.

Приходил вечер, наступала ночь, но посланец не возвращался и никто не трубил трижды у ворот.

Это было непонятно и странно, и Анна терялась в догадках. Она ни минуты не сомневалась в честности Бруно. Может быть, он умер в пути или его зарезали в какой-нибудь придорожной харчевне во время драки, за игрой в кости? Или неверный слуга убил рыцаря и бежал, завладев конями и поясом с серебряными денариями? И вдруг королева решила, что сама отправится в дорогу, чтобы поскорее повидать брата. Ей даже захотелось посетить в Дании сестру Елизавету, вышедшую после смерти Гаральда за датского короля Кнута. Разве она, дважды вдовица, не была свободной, как ветер? Разве у нее не хватит сил совершить путешествие даже на Русь? До Киева было далеко. Однако если ехать не торопясь и с частыми остановками в монастырях, то и немолодая женщина может совершить такой путь, если около нее будут верные люди.

Когда король Филипп узнал о безрассудном намерении матери совершить путешествие в Майнц, а может быть даже поехать с братом на Русь, хотя сама королева с замиранием сердца думала о таком трудном предприятии, он стал уговаривать ее отказаться от подобного паломничества.

– Что тебя ждет на родине? Одни могилы остались там.

– А братья?

– Они уже стали чужими тебе, забыли сестру. У каждого полно забот. Мы с тобой для них – латыняне.

Но Анна твердо стояла на своем. До нее доходили определенные слухи, что Изяслав находится в Майнце, при дворе кесаря. Королева стала собираться в путь, и ей казалось, что она уже покидает Францию навеки. Предстоящая дорога обещала всякие неожиданности, и перед большим странствием Анне страстно захотелось побывать в Санлисе, где она столько пережила. Королева решила, что отправится туда, хотя эта поездка тоже могла занять пять или шесть дней, а приходилось торопиться, чтобы застать Изяслава в немецкой столице. И вот она еще раз выезжала из рощи на ту долину, с которой открывался вид на каменный город, на аббатство святого Викентия, построенное ею, и римские развалины в плюще. Но теперь Анна ехала уже не верхом, а в повозке. Все же у нее хватило сил ступенька за ступенькой подняться на замковую башню, и с этой высоты королева вновь увидела голубеющие дубравы, где некогда охотилась с графом Раулем на оленей. Может быть, по-прежнему лежал там поваленный бурей дуб, на котором они сидели в день, изменивший ее судьбу…