Она растерянно сжимала в ладони двадцатидолларовую купюру.

Это был маленький полосатый тигренок.

Детская плюшевая игрушка. Та самая, которую Эдди Дж. украл тогда для их ребенка.

— О Бог ты мой!..

Как же давно это было! Она дрожащими пальцами сорвала бумажную обертку и сперва подумала — о, это была совершенно безумная мысль! — что это тот самый тигренок, которого украли у нее в сиротском приюте. Флис говорила, что украла его просто из ревности, но может (вполне вероятно!), Флис лгала. Затем она подумала, что, возможно, это тот самый тигренок, которого она сама сшила из лоскутков для малышки Ирины, а ее мать, Гарриет, даже тогда не поблагодарила. И в то же время она точно знала: именно этого тигренка выхватил тогда Эдди Дж. из разбитой витрины. Ей с такой живостью вспомнился магазин под вывеской «ИГРУШКИ ГЕНРИ. ИГРУШКИ РУЧНОЙ РАБОТЫ — МОЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ». Эдди Дж. так испугал ее тогда, с грохотом разбил витрину и выкрал маленького полосатого тигренка, поскольку Норма Джин вдруг возжелала его. Захотела подарить своему ребенку.

Она смотрела на детскую игрушку, и сердце колотилось так сильно, что от него, казалось, содрогается все тело. Зачем понадобилось Кассу оставлять ей эту вещицу? И потом прошло уже десять лет, а тигренок до сих пор как новенький. Не мятый, не испачканный, словно его и не касались руки ребенка. Должно быть, Касс сунул тогда игрушку в ящик комода, в память о Норме и ребенке. И всегда помнил их.

— Но ведь и ты тоже хотела, чтобы ребенок умер. Сама знаешь, что хотела.

Она взглянула на открытку, которая прилагалась к игрушке. Где Касс напечатал на машинке, словно предвидя, что скоро умрет:

ММ ПРИ ЕЕ ЖИЗНИ. ТВОЙ СКОРБЯЩИЙ ОТЕЦ

Пианино-призрак. Когда возникала необходимость, она могла действовать быстро. Особенно если время поджимало. Два-три телефонных звонка, и маленькое белое пианино «Стейнвей» было доставлено в лейквудскую психиатрическую клинику, где заняло свое место в приемной для посетителей, названной именем ГЛЭДИС МОРТЕНСЕН. Глэдис, похоже, очень смутилась, узнав, какая ей тем самым оказана честь. Она вступила в новую фазу жизни — ей исполнилось шестьдесят два, она уже не пыталась удрать из клиники, не вступала в ссоры с другими пациентами и медперсоналом, вот уже несколько лет не совершала сколько — нибудь серьезных попыток свести счеты с жизнью. И состояние ее расценивалось как умеренно стабильное.

Она научилась радоваться разным пустякам; постоянно, словно маленький ребенок, пребывала в ожидании счастья. Долго отказывалась сесть за пианино, но потом все же поддалась уговорам, села, робко дотронулась до клавиш и взяла несколько аккордов, осторожно и неуверенно, как делала некогда ее дочь.

Директору восхищенному персоналу Норма Джин сообщила: Это очень дорогой инструмент. В прекрасном состоянии, я даже вызывала настройщика, не правда ли, какой чистый и изумительный звук? И все они бросились уверять ее — да, звук прекрасный, и сам инструмент просто изумительный, такой красивый, и большое вам спасибо. Короче, получилась не слишком тщательно отрепетированная сцена, но прошла она гладко. Просто на удивление хорошо. Директор выразил ей благодарность, весь персонал расточал улыбки, несколько пациенток, подруг Глэдис, временно пребывавших в просветленном сознании, тоже улыбались с восторгом смотрели на белокурую посетительницу, которую им разрешалось называть так запросто, «мисс Монро». И она считала просто глупым и бессмысленным требовать, чтобы ее называли настоящим именем.

В приемной для посетителей среди громоздкой и темной мебели стояло изящное маленькое пианино, призрачно поблескивая белыми боками. Памятный инструмент. Она говорила: Музыка очень важна для чувствительных душ, душ одиноких. О, музыка всегда так много для меня значила! Короче, говорила самые банальные и утешительные вещи, и директор тепло и долго жал ей руку, явно не желая расставаться со столь знаменитой посетительницей.

Но нет, задержаться она никак не может, у нее на сегодня назначена еще одна встреча, сказала она, попрощалась с мамой, поцеловала ее, хотя Глэдис и не думала отвечать на поцелуй или объятия — только улыбалась, разрешая дочери целовать обнимать себя. Что ж поделаешь, если мама предпочитает вести себя вот так. Я все понимаю… Возможно, виной всему лекарства. Однако эти мощные транквилизаторы все же куда гуманнее, нежели лоботомия или шокотерапия, не говоря уже о том, что гораздо предпочтительнее непредсказуемых взрывов бешенства. Норма Джин обещала скоро позвонить, обещала, что следующий ее визит будет гораздо дольше, и, надев темные очки, чтобы никто не видел ее глаз, поспешно вышла из приемной.

Но одна молоденькая медсестра осмелилась проводить ее к парковочной стоянке. То была нервно улыбающаяся блондинка, немного напоминавшая Джун Хейвер в молодости. Она долго не решалась заговорить с Мэрилин Монро, затем все же робко выдавила, что целых пять лет брала уроки игры на фортепьяно и что хотела бы теперь учить играть больных. Белое пианино, Бог ты мой! Да я такие только в кино видела! На что Норма Джин ответила: это фамильный инструмент. Некогда принадлежал самому Фредерику Марчу. И молоденькая медсестра недоуменно наморщила лобик и переспросила: Кому? Камин. Стало быть, он ненавидел ее, но она тут же приняла его ненависть, как некогда принимала любовь, купалась в этой любви и потом предала его, и в том была своя справедливость. Да все это просто смешно, это шутка, узнав о ней, все клеветники наверняка бы над ней смеялись. Касс Чаплин писая Монро таинственные письма как бы от имени отца, эта дура ему поверила, а продолжалось ecejmo долгие годы. Эти столь драгоценные для нее письма, которые она держала в маленьком сейфе, чтобы защитить от пожара, наводнения, землетрясения и прочих превратностей времени, не позволяя себе взглянуть на них лишний разок. Эти письма были напечатаны на машинке и подписаны: Твой скорбящий отец. вот теперь она жгла их в камине, в своем доме под номером 12305 по Пятой Хелена-драйв. В первый последний раз разожгла Монро в своем доме камин.

Игровая площадка. Вообще-то в Западном Голливуде, в Брентвуде, неподалеку от ее дома, была не одна, а сразу несколько игровых площадок для детей. Ну, и в городе, конечно, тоже были, но она устала от того, что на нее все время обращают внимание, ей не хотелось, чтобы на нее глазели и узнавали, как на Манхэттене, где много лет назад она пошла в Вашингтон-Сквер-парк, смотрела, как резвятся детишки, и смеялась, и спрашивала, как их зовут. А было это всего за несколько месяцев до Галапагос-Коув, где она упала в подвал.

Но теперь — совсем другое дело, теперь земля, должно быть, перевернулась на своей оси, теперь она стала мудрой осторожной заходила на игровые площадки не чаще, чем раз в две недели или десять дней. Она узнавала играющих там ребятишек, но старалась не приглядываться к ним слишком пристально. Приносила с собой книгу или журнал, иногда — свой дневник. Садилась возле качелей, или горки, или сооружения из лесенок и читала.

Нет, она понимала, что кто-то непременно за ней наблюдает (не матери и няньки), причем с близкого расстояния, проверяет остроту своего зрения, а возможно, даже тайно фотографирует или снимает на пленку всю эту сцену. Снайпер в своем неприметном фургончике или же частный сыщик (нанятый Бывшим Спортсменом, который до сих пор еще влюблен в нее и бешено ревнует?). И нет у нее другой защиты, кроме как спрятаться в доме и торчать там вечно, но делать этого не хотелось. Потому, что ее так и влекли эти площадки играющие там дети. Ей нравились их возбужденные возгласы смех, нравились имена — матери то и дело окликали их. Ведь, любя человека, мы часто произносим его имя вслух, порой — без всякой на то надобности, просто чтобы еще раз услышать его звук.