Однако от входа в отель метнулись тенями двое – боковым зрением Леонардо узнал А и Бэ. Мгновение – и он вонзился в хищном, зверином изгибе между кустами роз.

Шипы расцарапали, разорвали грудь и лицо. Кровь обжгла веки и губы. «Но душа моя нетронута, – окаменевший, с тиснутыми зубами, позволил он себе маленькое торжество, почти что триумф. – Я надёжно её спрятал среди вас, розы. Не выдайте меня, милые!»

Однако сердце его жило какой-то другой жизнью – оно ужаснулось и вскипело: «Что ты вытворяешь?! Безумец!»

«Тише, тише, дружище! – обратился он к сердцу. – Ты можешь меня выдать. Ты же не враг мой?»

Разум оставался холодным и ясным, и Леонардо даже смог тихонько произнести, наблюдая за лихорадочно и путанно шаркавшими возле его чемодана А и Бэ:

– А и б сидели на трубе, а упала, б пропала, угадайте-ка, хлопцы, кто остался на трубе?

– Ну и где этот гадёныш с бабьими волосьями? – спросил А, наконец, остановившись.

– Поймаю – удавлю собственными руками! – сипло отозвался Бэ, по-видимому, едва разжимая свою массивную, тяжко выпирающую челюсть, и пнул, будто собаку, чемодан.

– Я тебе говорил – вражина и предатель он! Надо было ещё в Москве загнуть ему салазки.

– Не ной! Разве мы принимали решение? Мы доложили по форме, а там, эти московские прохвосты… А ну их к такой-то матери! Он не мог далеко уйти. Глянь за ограждение из роз.

– Нету! Что дальше?!

– Отставить панику, товарищ лейтенант! Короче, ты дуй туда, а я – сюда! Поймаешь – бей кастетом по башке, чтобы вырубился. – И они разбежались в разные стороны.

Лео Одиноцци вырвал себя из шипов и веток и, в перегибе туловища, по-боевому перебежками, устремился вдоль ограждения из роз к проспекту, к людскому потоку, в который, ясно было, вольёшься – и ищи тебя!

Преодолев достаточно расстояния, чтобы почувствовать себя в относительной безопасности, он, не останавливаясь, но умерив бег, слегка выпрямился, огляделся – ни отеля, ни А и Бэ не видно. Отёр носовым платком кровавый пот с лица и шеи. Разорванная белая сорочка под пиджаком намокла густо и страшно. Тело ломило и саднило, но Лео заставил себя усмехнуться: «Вы, розы, хотя и женщины, однако драчливые. Что я вам скажу, голýбки: пескарик, по-видимому, всё же обхитрил самого себя. Но и саму судьбу, подозреваю, тоже обвёл вокруг пальца. А заодно и тех ушлых парней. Согласны?»

Но неожиданно в нём зазвучало по-иному: «Предатель! Ты продал за понюшку бульварных роз родину, и нет тебе прощения!»

Не удивился, не испугался, а стал отвечать холодно, мерно, даже наступательно: «Я не предатель, потому что не предал Бога, не предал Ренессанса, не предал Леонардо да Винчи, не предал Рафаэля, не предал Микеланджело, не предал Левитана, не предал Льва Толстого, не предал Пушкина, не предал Лермонтова, не предал русской и всемирной истории. Ничего, слышите вы все там? Ничего! Великого и необходимого для человека отдельно и человечества в целом я не предал. У вас родина, а у меня весь мир, вся земля. Живите по своим законам и правилам. Финита ля комедия. И лекция моя тоже окончена!»

Ускорился было, но снова услышал в себе голос, который заставил его остановиться: «А Катя? Разве ты не предал Катю? Разве ты её не бросил?»

Обернулся, но не из боязни, что А и Бэ преследуют, – казалось, что-то хотел увидеть, рассмотреть, оставленное им там, позади, очень, очень далеко отсюда.

– Катя… Катенька… Богиня моя. Прости, если можешь.

Побежал к проспекту и каплей ручейка влился в общий поток.

– Боже, не оставь меня! А ты, новая ma terra, будь мне защитницей!

Библиотечные работницы увидели Екатерину без косы – обомлели.

– Катю-у-у-ша, где твоя чудесная коса-а-а? – всплеснула ручками старенькая библиотекарша Мария Васильевна.

Екатерина беспомощно улыбнулась и промолчала.

– Я помню твою сестру Марию, она сюда несколько раз заходила, – как вы, оказывается, поразительно похожи друг на друга, – в любовании покачивала маленькой, седенькой, трогательно ухоженной головкой Мария Васильевна. – Обе – само очарование, хотя сестрица твоя, надо признать, огонь-девка. А ты и с косой прелесть, и без косы прелесть. Видать, душевному человеку всё к лицу. Между прочем, в молодости я тоже была хороша и очаровывала мужчин!

Подходили к Екатерине другие библиотечные работницы и все неизменно – ох, ах:

– Где твоя коса, Катя?

– Что с тобой случилось?!

– Ты, оказывается, щеголиха ещё та!..

– Ах, где твоя коса-краса, Катя, свет ты наша Николаевна? – не преминула ввернуть пересмешница и хохотушка, Екатеринина сотрудница, Солянкина Вика.

Она же, схватив ножницы, утянула свою начальницу в подсобку, усадила на стул и принялась подравнивать её волосы:

– Мы из тебя сделаем а-ля Мерлин Монро – пышные, крупные кудри в один мóмент. Девочки, вставьте в розетку плойку и приготовьте заколки и флакончик лака! Катя, а хочешь, я превращу тебя в блондинку? Мы и Мерлиншу за пояс запихнём!

Екатерина сидела безучастная, с тёмными, сомкнутыми губами.

– Ну, хочешь, хочешь? – задорно нащёлкивая ножницами, донималась Вика. – О чём я, простушка, спрашиваю? Кто же из нас, шкодливых тварей Божьих, не хочет очаровывать мужчин! Помалкиваешь, скромница ты наша? Ну, помалкивай! Твой Лео обалдеет, когда увидит тебя вечером. Девочки, у кого имеется в заначке перекись водорода? Тащите живо! Ой, стоп! – вдруг вскрикнула, как ужаленная, она. – Катя, ты же должна сейчас ехать в скором поезде! Ажно в саму Москву! А дальше… Фу-у, а дальше даже боязно вышептать, что там у вас, счастливчиков, должно было быть!

К этой минуте вся библиотека уже сбежалась в подсобку – невиданное дело: с Екатериной что-то невероятное приключилось. Не может быть, чтобы она переменила свою внешность, да к тому же столь радикально для себя!

Пожаловала даже заведующая, женщина с неизменно высокой шикарной причёской в виде собольей боярской шапки, дама гордая, властная, однако Екатерину она хотя и тайно, но безмерно уважала – за безропотность её, сопряжённую с малоречивой и благоразумной деловитостью, за пристрастие к идеальному, но не педантичному порядку и, главное, за преданность всё же не ей, начальнице, перед которой трепетали и нередко низкопоклонничали другие сотрудницы, а – книгам, своему читальному залу и его посетителям. Начальница, будучи сильным, неглупым человеком, не любила бездумную, искательную преданность, но и возражений по какому бы то ни было поводу, даже вполне практичному, не очень-то порой была способна терпеть. А Екатерина и не возражала никогда, не горячилась, не выставляла себя умнее начальства, однако неуклонно делала то, что должно было делать, и исключительно так, как полагала нужным и целесообразным, какие бы указания с верху не получала.