К.-В. Саличе-Контесса (1777–1825): «…почти гофмановские рассказы. Немецкая романтика. Помесь маленького сумасшествия, насмешки надо всем и отчаянных поисков тайн и романтического» (13 июня 1948). В 1948 г. упомянут среди прочтенных роман В. Я. Брюсова (1873–1924) «Огненный ангел».

Так понравившийся Вавилову «Sartor Resartus» Карлейля нельзя отнести к фантастическим романам, но общая атмосфера этого произведения очень гофмановская, упоминаются Гете, Фауст и Дьявол, цитируется Маг из шекспировской «Бури» («И сами мы вещественны, как сны; // Из нас самих родятся сновиденья, // И наша жизнь лишь сном окружена»), утверждается, что в детстве «спать и бодрствовать – одно и то же», есть рассуждения о «великом тауматургическом[546] искусстве Мысли», упоминаются «Эмиссары из преисподней», а в образном ряду попадаются вполне сказочные сравнения: «Подобно созданному Богом, дышащему огнем Духу-Привидению, появляемся мы из Пустоты, бурно спешим через удивленную Землю, затем погружаемся опять в Пустоту».

Волшебная, колдовская, сказочная атмосфера, по всей видимости, облегчала ускользание сознания Вавилова в выдуманный мир – «Иногда кажется, что такая „Спящая красавица“ с феями, кавалерами, котом в сапогах, мальчиком-с-пальчик, людоедом и гипнотизирующей музыкой и есть настоящее, а прочее – неотвязчивый сон» (9 января 1949). Сюжеты картин частной мини-коллекции для медитаций – «эстетического иконостаса» – также уводили мысли Вавилова в сторону колдовских сказок: «Эти старые картины на стенах, написанные лет четыреста, триста, двести назад – живое колдовство. Совсем гофмановская атмосфера. ‹…› Милый гофмановский мир, в котором немного отдыхаю и забываюсь», – записал Вавилов 17 июня 1948 г. В июне 1948 г., на даче («Оторванность такая, словно принял какое-то зелье» – 20 июня 1948 г.) Вавилов зафиксировал сразу несколько мыслей/ощущений на грани магии и экзистенциализма. Одна из этих мыслей – о вторичности реальности по отношению к сознанию. «Жизнь – это все-таки сознание, впечатления, декорация. В некоторых рамках ее можно сделать по заказу, такой, какой хочется» (13 июня 1948). Достаточно допустить самую малую возможность того, что мир – это греза, чтобы стали мыслимы нематериалистические способы влиять сознанием на мир – колдовство. Вавиловская «схема созерцание и творчество» – сочетание медитативной созерцательности с душевной гиперактивностью – хорошо сочетается с таким мистическим отношением к миру. До практической магии – «„мистики“ с гнилью ее и гадостью» – Вавилов все же, кажется, не опустился, но на уровне его повседневного поведения обнаруживается несколько небольших странностей, которые можно при желании «срифмовать» с увлечением средневековой магией и прочей чертовщиной.

В дневнике за 1914–1915 гг. описаны несколько случаев гадания. «…стал гадать. На пятиалтынном. Война к Пасхе кончится, мы победим. До Рождества судьба моя изменится. Ну, хоть бы так» (25 ноября 1914). «Все начинает казаться предзнаменованием. Вышел в поле, посредине на фоне голубого мягкого осеннего неба чернеет кучка деревьев, чет или нечет, победа или нет. Слава Богу, чет. Да, теперь верю только чуду, иррациональному» (23 августа 1915). «…осмеливаюсь только на то, чтобы сунуть руку в ящик с шахматами и загадать: если белая фигура – буду до 1-го января опять в телеграфной роте. Фигура белая» (15 октября 1915). «Сую руку в коробку с папиросами и загадываю чет – перемена. Чет! // Хочется мне жизни, нового, света и огня, а тут скучное, покойное болото» (28 октября 1915). В поздних дневниках следы подобного мироощущения – того, как «…в отчаяньи гадал на пятиалтынном…» (4 января 1915), – остаются лишь в редком удивлении «мистике чисел» – совпадению календарных дат знаковых событий (родные умирали в начале апреля; об этом – записи от 3, 5 апреля 1940 г. и 15 марта 1942 г.). Наконец, слабым отголоском особой душевной чувствительности Вавилова в отношении совпадений и случайности можно, вероятно, считать два его увлечения: он был страстным библиофилом и грибником. И то и другое занятие – и поиск случайных ценных антикварных изданий в мусоре книжных развалов, и поиск грибов в лесу – довольно азартны («повезет – не повезет»).

Особым было отношение Вавилова к темноте. Уже говорилось, что молодой Вавилов считал себя «человеком ночи» (10 июля 1915). «Ночь – она моя, со своей зеркальной луной, звездами, мраком и тайной, а день – я его люблю, но в нем чужой» (5 января 1916). Чернокнижник Фауст, черная магия, силы тьмы… Так случайно вышло, что все свои главные научные опыты Вавилов проводил, высиживая по многу часов в полной темноте (метод гашения по порогу зрения). Также, помимо люминесцентных «ламп холодного света», Вавилов занимался приборами ночного видения: в годы войны руководил их разработкой и производством в Государственном комитете обороны. Позднее он исследовал как историк физики эпизод с фантастической «ночезрительной трубой» Ломоносова. При этом в обыденной жизни Вавилов, по воспоминаниям жены, «не терпел даже ночью полной темноты. Обязательно половина занавески на окне должна быть открыта. На ночном столике стояла лампа с самосветящимся абажуром, а около нее лежали кусочки какого-то вещества, светящегося ночью» ([Келер, 1975], с. 186).

Обе эти «околомагические» особенности поведения – обостренное восприятие случайности и необычное отношение к темной стороне мира – малозначительны. Сам Вавилов едва осознавал их наличие. Они почти незаметны на фоне явной аномалии вавиловского увлечения Фаустом, средневековой алхимией и прочей чертовщиной. Вот это свое увлечение – Вавилов вполне осознавал. «На днях, рассматривая на рентгеновском экране мои кишки и прочее, один врач выразился: „да у него вообще стиль готический“. Вполне правильно и не только в отношении скелета, кишечника и общей конституции, но и гораздо глубже. Средние века, Фауст, разноцветные витражи, алхимические бредни, „жил на свете рыцарь бедный“ – все это есть. Верно, стиль – готический» (12 марта 1940).

Выражение «готический стиль» можно соотнести с расхожим противопоставлением «темного Средневековья» рационализму последующих эпох. В сходном смысле – как противоположность рационализму – Вавилов также иногда употреблял слово «романтизм»: например, 18 сентября 1915 г. характеризовал войну как «романтическую, иррациональную», 12 марта 1940 г. сравнивал количество «романтизма и готики» в разных философских системах и т. п. В воспоминаниях он возвращался «к детству и веселому философическому романтизму 12–14 лет» (16 мая 1943). И «романтизм», и «готика» – воображаемый средневековый мир – однозначно нравились Вавилову. Музыка Баха переносила его в «средневековый рай» (14 декабря 1943). «Музыка прорывает окна в прошлое. Вальс „Фауста“: первый образ готических домиков, средневековой тайны, чертовщины, уюта – там навсегда и оставшихся. ‹…› …мальчишеские философски-ученые блуждания по лесам в 14 лет. Была же какая-то Фаустовская тайна во всем» (22 декабря 1943).

В истории Европы и готика, и романтизм остались в прошлом, закончились, исчезли. В истории Вавилова это произошло с его личным прошлым, детством. Детство, прошлое, воспоминания[547], «то, чего нет» противопоставляются у Вавилова настоящему, реальному, тому, что есть. «Так ясно становится, что прошлое – это то, чего больше нет и не будет» (20 апреля 1947). Дети, считал Вавилов, не отличают реальность от вымысла: в книге «Глаз и