Тэдзуми тоже радовался, глядя, как лицо матери озаряет умиротворенная улыбка. Он не рассказал ей обо всех событиях, что произошли с ним в пути: она начнет озабоченно размышлять, призовет астролога, разволнуется. Тэдзуми не видел смысла посвящать стареющую матушку во все подробности. К тому же она не вполне здорова последнее время, хоть и держится стойко и даже выглядит идеально с самого утра – и одежда, и прическа, и замечательная улыбка на устах. «В прежние времена, – говаривала она, – люди не позволяли себе плохо выглядеть даже тогда, когда им предстояло умереть!» И он рассказал ей, как можно более цветисто, лишь о самом монастыре.

Лето истекало. В их саду рос единственный клен, но когда наступили праздничные дни любования осенними кленами, он не оплошал: со всей торжественностью, подобающей моменту, клен вспыхнул всеми оттенками красного – от нежно-алого до густо-багряного, – радуя взор.

Они поставили неподалеку от него переносной столик, положили новые циновки и устроили настоящее празднество – с тихой медитацией и изысканным угощением. Матушка даже велела подать особые палочки, из старинного лакированного футляра с нарисованной на крышке веточкой цветущей горной вишни. А кроме того, пригласила, хоть это и стоило немалых денег, гейшу с сямисэном. Гейша оказалась не очень-то привлекательна, да мягко говоря, и не юна, но когда зазвенели струны ее сямисэна, все поняли, отчего эта гейша так дорого стоит: ее инструмент звучал просто божественно!

Тэдзуми понимал, что такую торжественность заслужило не столько очарование клена, пусть он был воистину великолепен на этот раз, сколько его проводы в родовое поместье. Он должен был либо сменить там отца, либо, буде на то особое разрешение сёгуна, вернуться в Эдо вместе с ним не позднее зимы.

Все последнее время, прошедшее после паломничества, Тэдзуми провел весьма расслабленно: бродил по окрестностям, болтал с приятелями то в одном, то в другом чайном доме и даже посетил пару-тройку раз знакомых девушек в Ёсивара. Не сказать, что он и думать забыл о Юки, но мысли о ней теперь текли отвлеченно, безвкусно, как о прошлогодней простуде. И было неприятно лишь одно – что, если бы она согласилась вернуться с ним на родину?! О Будда, как тяжко он мог обременить в этом случае свою жизнь!

Дни, недели шли своим чередом, время не причиняло Тэдзуми беспокойства неотвратимостью своего течения. И в душе не горел нетерпеливый огонек ожидания знаков судьбы. Он делал, что мог: вставал ранним утром для ежедневной молитвы Будде и медитации, несколько раз заходил в храм, чтобы, совершив необременительный обряд, напомнить богам, как минимум, о своем присутствии, а кроме того – о некоторых своих желаниях. В общем, он чувствовал, что его совесть была чиста перед небесным Дао. И в конце концов, у него остался еще один, последний лепесток вишни. Это ли не залог надежды на будущий подарок судьбы и решение последней ее задачи?

* * *

В неделю отправления Тэдзуми из Эдо стояла сухая, замечательно солнечная погода. Невесомо-легко и тихо опадали первые пожелтевшие листья, серебрились в воздухе летучие паутинки, и как-то по-особому пахло осенней жухлой травой. Матушка сходила, как всегда, к гадателю-астрологу выяснить, который из предстоящих дней наиболее благоприятен для начала путешествия. Выпали понедельник и четверг, причем в понедельник звездами предлагался для выхода из дома лишь час Петуха. Тэдзуми не любил это время суток, да и не поздновато ли для начала похода? Он успеет дойти лишь до ближайшей заставы на выходе из города. И Тэдзуми отложил путешествие до четверга. К тому же Тэдзуми вдруг захотелось навестить их заимодавца, господина Хирохито. Самому захотелось! Не было смысла скрывать: Рёцимико уже давно волновала его сердце.

Тэдзуми зашел к ним к нескрываемой радости отца Рёцимико, где-то сразу после паломничества. Повод был преотличный: занести добрым знакомым («Друзьям, господин Тэдзуми, друзьям!» – исправлял господин Хирохито) небольшой сувенир из святых мест. Он выбрал для юной Рёцимико подарок со смыслом: на бумаге точно того же оттенка, что она сама обернула подаренный Тэдзуми цветок, он попросил писца в Мампукудзи начертать пару первых строф одного известного китайского поэта. Писец-монах поупирался для порядка, он-де не пишет светских посланий, а только изречения мудрецов и сутры, но в конце концов написал просимое. И написал очень изящно – на бумагу легли летящие энергичные иероглифы, особый почерк Мампукудзи. Тэдзуми умышленно продиктовал не весь стих, хотя писец немилосердно ворчал, что его работа при этом будет выглядеть незаконченной.

– Да-да, почтенный, именно незаконченной! Как раз это мне и нужно – незаконченный стих!

И Рёцимико не обманула его ожиданий: она прочла вслух начальные строфы, опустила свою головку и застенчиво проговорила:

– А окончание этого стихотворения воистину прекрасно.

И процитировала на память. Ее отец от волнения и удовольствия покрылся испариной, бросая на потенциального зятя горделивые взгляды. Тэдзуми не было никакого дела до горделивых чувств, распиравших отца, но он был счастлив, что Рёцимико оказалась такой эрудированной девушкой. Он наслаждался общением с ней: за все это время дочь господина Хирохито не сделала ни одного ложного жеста, не произнесла ни единого фальшивого слова. Эта девушка была сама искренность и чистота. И к тому же обладала нежнейшими лучезарными глазами и очаровательной улыбкой. А как она искренне смеялась! Тэдзуми не мог отказать себе в удовольствии постоянно смешить ее, только чтобы услышать этот негромкий, но такой чистый смех.

На прощание, уже готовый завести разговор, пусть и издалека, о своих чувствах, он спросил, стараясь поймать ее лучистый взгляд:

– Я не написал все стихотворение до конца, вы не сочли это проверкой, я надеюсь?

Она позволила ему поймать на мгновение свой взгляд – он был лукавым: «Я знаю, что ты проверял меня, Тэдзуми!» Но вслух произнесла, немного смущаясь:

– Пропущенная строка была самой красивой в этом стихотворении. И самой сердечной. Слова, что исходят из глубины сердца, трудно бывает доверить бумаге!

О, Будда! Как она была права! Тэдзуми вспомнил приторно-слащавые письма Юки, будто выполненные по трафарету. Для него ли одного? А он, тупица, пребывал в иллюзиях, что это было настоящим чувством!

– Это правда, истинных чувств бумаге не доверишь! А жаль, мне хотелось бы написать вам, но, как видно, вы не поверите мне, – с притворной печалью вздохнул Тэдзуми.

– О, господин Тэдзуми, как я могу не верить вам, вы же никогда не обманывали нас! – Милая поспешность и взволнованный взгляд выдали ее с головой: она хотела, чтобы он писал ей.

Тэдзуми коротко поклонился ее отцу:

– Если господин Хирохито позволит, я прислал бы небольшое письмо.

Конечно, ее отец не возражал, он не просто не возражал, а очень даже приветствовал такое сближение! Тэдзуми продолжил:

– Я поступлю так: выпишу для юной госпожи пару-тройку стихотворений из того китайского поэтического сборника, что составлял для себя. Таким образом я смогу обезопасить себя от подозрений в неискренности: ведь поэт всегда искренне выражает самое задушевное. И если не поверят мне, я стану кивать на автора!