замуж. Говорят, ее душа потемнела, а сердце стало беспокойным. Так что у Нахмана двое детей, и в каком-то смысле можно сказать, что свой долг он выполнил. Нахман воспринимает рождение дочери как великий знак и божественное одобрение: они на правильном пути. И о женщинах отныне можно больше не думать.

Но в тот вечер, когда они покидают собор, где обсуждался седьмой пункт диспута, Нахман утрачивает энтузиазм, который вдохновлял его в последние дни. Даже не энтузиазм, а исполненное надежды упорство. Радостное упрямство. Волнение купца, который пошел на риск, чтобы заработать состояние. Игрока, который ставит все на одну карту. Нахман испытывал странное возбуждение, во время диспута он вспотел и теперь ощущает свой крысиный запах, словно после битвы, словно он с кем-то подрался. Хочется остаться одному, но они идут все вместе. В дом Лабенцкого, где остановился Яков. Заказывают много водки и вяленую рыбу на закуску. Поэтому в этот вечер Нахман записывает всего несколько фраз:

Во время земной жизни души ткут для себя из своих добрых дел мицвот, платье, которое после смерти станут носить в высшем мире. Платье дурного человека полно дыр.

Я часто представляю себе, как будет выглядеть мое платье. Многие думают о том же и, наверное, видят себя лучше, чем если бы смотрели на себя чужими глазами. Им кажется, что они одеты чисто и аккуратно и, возможно, даже красиво, то есть гармонично.

Но я уже знаю, что не понравлюсь себе, поглядевшись в небесное зеркало.

Потом, как всегда решительно, к нему заглядывает Яков и уводит к себе. Они будут праздновать.

Когда начинаются крещения, Нахман велит послать за Вайгеле и дочкой. Он ждет их у городских ворот, заглядывает в каждую въезжающую повозку и наконец находит: с Вайгеле ее мать и сестра. Ребенок лежит в корзине, прикрытый тоненькой пеленкой. Нахман поспешно сдергивает ее – боится, что младенец задохнется. У девочки крошечное, сморщенное личико и прижатые к нему кулачки. Размером с орех. Вайгеле, румяная, с полной молока грудью, довольна, смотрит на мужа с триумфом. Он ее такой не видел.

Молодая мать даже не замечает роскоши в комнате Нахмана. На спинках резных стульев развешивает пеленки. Они спят на большой кровати, ребенок посередине, и Нахман чувствует, что теперь все пойдет в правильном направлении, что они миновали какой-то кризис. Что даже седьмой пункт был необходим.

Он говорит Вайгеле:

– Тебя зовут София.

Для ребенка он выбирает имя Ревекка, Ривка, как мать библейского Иакова, это будет ее тайное прежнее имя. А имя, которое она примет при крещении, – Агнешка. Нахман записывает Вайгеле на занятия катехизисом, вместе с другими женщинами, но она настолько сосредоточена на младенце, что больше ничем не интересуется. Едва умеет перекреститься.

Счета ксендза Микульского и ярмарка христианских имен

Бремя заботы о тех, кто приехал во Львов и живет на улице, легло на ксендза Микульского. На них уходит тридцать пять дукатов в неделю. Хорошо, что все его хозяйство и расходы на неофитов, как он старается их называть, избегая слова «выкресты», находится в крепких руках племянницы, женщины не намного моложе его, хозяйственной и сметливой. На рынке все ее знают. Когда она заказывает свежие продукты, никто не смеет с ней торговаться. Город, со своей стороны, также делает все возможное, и люди помогают. Можно увидеть, как крестьяне делятся тем, что вырастили в саду или огороде. Один сельчанин, в четырехугольной шапке с пером, в коричневой бурке, приехал с телегой, полной молодых, зеленых яблок, и теперь раздает их, складывая прямо в подолы женских фартуков и в мужские шапки. Кто-то привез подводу с арбузами и несколько корзин огурцов. Женские монастыри принимают женщин с дочерьми, предоставляют им ночлег и пищу. Для монахинь это серьезный вызов, сестры уже ног под собой не чуют, но есть и такие, что при виде евреек только сплевывают. Мужские монастыри кормят по несколько десятков человек. Обычно там раздают гороховый суп и хлеб.

Перед самым крещением во Львове возникает что-то вроде ярмарки христианских имен, где в особой цене имя Марианна. Это имя в честь Марии Анны Брюлов, жены первого королевского министра, которая щедро поддерживает контрталмудистов. Но говорят также, что это самое хитроумное имя: в нем заключены и Мария, мать Христа, и Анна, его бабушка. Кроме того, оно хорошо звучит, словно детская считалка – Марианна, Марианна. Вот почему многие девушки и молодые женщины хотят стать Марианнами.

Дочери Срола Майорковича из Буска уже поделили между собой имена. Сима превращается в Викторию, Элия – в Саломею, Фрейна становится Розой, Мася – Теклой, а Мириам – Марией. Долго выбирает себе имя Эстер, в конце концов, махнув рукой, берет первое попавшееся. Она будет Терезой.

Так возникают словно бы две версии одного и того же человека, у каждого теперь есть двойник с другим именем, все удваиваются. Срол Майоркович, сын Майорека и Маси из Королёвки, становится Миколаем Пётровским. Его жена Бейла – Барбарой Пётровской.

Уже известно, что некоторые получат фамилии своих крестных. Моше из Подгайцев, который хорошо знаком с пани Лабенцкой, а с ее мужем вел ряд дел, будет носить их фамилию. А поскольку этот долговязый, умный раввин обладает хорошим воображением и дерзостью и лучше всех разбирается в каббале, то и силу слова и имени осознает. Он нарекает себя в честь неверного Фомы. Его будут звать Томаш Подгаецкий-Лабенцкий. Двое маленьких сыновей, Давид и Соломон, становятся Юзефом Бонавентурой и Казимежем Шимоном Лабенцкими.

Однако не все богатые люди так охотно делятся своей фамилией. Пан Дзедушицкий, например, в отличие от Лабенцкого, не склонен разбрасываться. Он будет крестным отцом старого Хирша, ребе Шабтая из Лянцкороны, и его жены Хаи, той, что из семейства Шоров. Хая поседела. Из-под чепца выбиваются словно посыпанные пеплом кудри, лицо бледное, посеревшее, но ее необыкновенная красота по-прежнему очевидна. Знает ли этот самодовольный шляхтич в английском фраке, каких здесь никто никогда не видывал и в котором он похож на цаплю, что крестит пророчицу?

– Возьмите что-нибудь простое, легкое, вместо того чтобы ломать язык на моей фамилии. Ну, например, раз вы рыжие, то есть рудые, – советует он Хиршу, – то, может, Рудницкий, ведь хорошо звучит, а? Или, раз вы из Лянцкороны, то, скажем, Лянцкоронский? Звучит прямо по-королевски.

Поэтому они колеблются, кем лучше стать – Рудницкими или Лянцкоронскими, в сущности, им все равно. Старый Хирш плохо сочетается с обеими фамилиями. Он стоит в своем коричневом лапсердаке, в меховой шапке, которую не снимает даже летом, длиннобородый, с какой-то