Возвращение в Москву и первые признаки первого чуда перестройки: освобождения узников совести, противоречия и «зигзаги» перестройки

БА:

Во вторник 23 декабря 1986 г. рано утром Андрей Сахаров и Елена Боннэр прибыли в Москву на Ярославский вокзал. С вокзала на двух машинах: Юрия Роста и моего среднего брата Александра – мы приехали на улицу Чкалова. В тот же день, точно так же, как почти семь лет назад, 22 января 1980 г., АДС вызвал академическую машину, и мы с ним поехали к трем часам на вторничный семинар в ФИАН. Доехали благополучно, никто на Большом Каменном мосту машину не задержал. А в дороге, в ответ на мои сумбурные вопросы об их с Еленой Георгиевной жизни в Горьком в полной изоляции от внешнего мира, Андрей Дмитриевич сказал: «Мы с Люсей выдержали испытание на психологическую совместимость в этой сурдокамере» (для несведущих поясню, что такая проверка – важный этап подготовки команды космонавтов перед длительным космическим полетом).

Сахаров:

«23-го утром мы вышли на перрон Ярославского вокзала, запруженного толпой корреспондентов всех стран мира (как потом оказалось, там были и советские). Около 40 минут я медленно продвигался к машине в этой толпе (Люся оказалась отрезанной от меня) – ослепляемый сотнями фотовспышек, отвечая на непрерывные беглые вопросы в подставляемые к моему рту микрофоны. Это неформальное интервью было прообразом многих последующих, а вся обстановка – как бы “моделью” или предвестником ожидающей нас беспокойной жизни. Я говорил об узниках совести, призывая к их освобождению и называя много имен, о необходимости вывода советских войск из Афганистана, о своем отношении к СОИ[132]и к принципу “пакета” (ниже, в связи с Форумом, я объясню все это подробней), о перестройке и гласности и о противоречивости и сложности этих процессов.

В конце декабря и в январе (с меньшей интенсивностью и в последующие месяцы) я давал интервью газетам, журналам и телекомпаниям Англии, Бельгии, Греции, Индии, Италии, Испании, Канады, Нидерландов, Норвегии, Швеции, Финляндии, ФРГ, Югославии, Японии и других стран – по нескольку раз в день. На меня и на Люсю легла в эти первые месяцы почти непереносимая нагрузка – но делать нечего, приходилось тянуть… Наша жизнь в Москве. Подготовка в письменной форме ответов почти к каждому большому интервью, иначе я не умею, печатанье их Люсей. В доме непрерывно люди – а мы так хотим остаться вдвоем, у Люси заботы по кухне – и не на двоих, как в Горьком, а на целую ораву. Кроме интервью, еще масса всяких дел: письмо Горбачеву, о котором я пишу ниже, предисловие к книге Марченко, напряженная работа подготовки к Форуму и люди, люди, люди… Когда началось массовое освобождение политзаключенных, о чем я пишу ниже, Люся стала вести списки освобожденных, сообщая о новых освобожденных в агентства (естественно, сразу в два-три), а также сообщая о запинках на этом пути.

Может, у меня мания величия, но мне хочется надеяться, что все же это не вовсе бесполезная суета и не игра в свои ворота, а оказывает – пусть с очень малым КПД – реальное воздействие на два ключевых дела: освобождение узников совести и сохранение мира и разоружение…

В середине января появились первые признаки того, что многие узники совести будут освобождены (интервью советского представителя в Вене и др.). Одновременно возникло опасение, что этот процесс будет далеко не таким, как мы все мечтали, – не полным и не безусловным освобождением. Я помнил также о своих беседах с прокурором Андреевым и Марчуком, они говорили о необходимости “отказа от антиобщественной деятельности”…

Между тем долгожданный процесс массового освобождения узников совести начался. Сейчас, когда я пишу эти строки (апрель 1987), освобождено около 160 человек. Много это или мало? По сравнению с тем, что происходило до сих пор (освобожденных и обмененных можно пересчитать по пальцам), по сравнению с самыми пылкими нашими мечтами – очень много, невероятно много. Но это только 20–35 % общего числа узников. (Дополнение, ноябрь 1988 г. Сейчас освобождено большинство известных узников совести. Лиц, известных мне по фамилиям, в заключении осталось лишь несколько человек. Но все еще многие не известные мне узники совести находятся в психиатрических больницах и в заключении по неправомерным обвинениям – таким, как отказ верующих от службы в армии, незаконный переход границы, фальсифицированные уголовные обвинения и др.). Принципиально важно: это – НЕ безусловное освобождение узников совести, не амнистия. Тем более это – не реабилитация, которая подразумевает признание несправедливости осуждения[133]. Мои опасения оправдались. Судьба каждого из заключенных рассматривается индивидуально, причем от каждого власти требуют письменного заявления с отказом от якобы противозаконной деятельности. Т. е. люди должны “покупать” себе свободу, как бы (косвенно) признавая себя виновными (а ведь многие могли это сделать много раньше – на следствии и на суде – но отказались). То, что фактически часто можно было написать ничего не содержащую бумажку, существенно для данного лица, но не меняет дела в принципе. А совершившие несправедливое, противоправное действие власти полностью сохраняют “честь мундира”. Официально все это называется помилованием. Никаких гарантий от повторения беззакония при таком освобождении не возникает, моральное и политическое значение смелого, на самом деле, шага властей в значительной степени теряется как внутри страны, так и в международном плане. Возможно, такая процедура есть результат компромисса в высших сферах (скажем, Горбачева и КГБ, от поддержки которого многое зависит; а может, Горбачева просто обманули? или он сам не понимает чего-то?). Компромисс проявляется и на местах: как я писал, заключенные часто имеют некоторую свободу в выборе “условных” формулировок. Много лучше и легче от этого не становится.

Но на большее в ближайшее время, видимо, рассчитывать не приходится.

В эти недели я, Люся, Софья Васильевна Каллистратова, разделяющая нашу оценку реальной ситуации, предприняли ряд усилий, чтобы разъяснить ее стоящим перед выбором заключенным, облегчить им этот выбор. Мы всей душой хотим свободы и счастья всем узникам совести. Широкое освобождение даже в таком урезанном виде имеет огромное значение. Наши инициативы, однако, далеко не всеми одобрялись. Однажды, в первых числах февраля, к нам приехали Лариса Богораз и Боря Альтшулер. Произошел трудный, мучительный разговор. Нам пришлось выслушать обвинения в соглашательстве, толкании людей на капитуляцию, которая будет трагедией всей их дальнейшей жизни. В еще более острой форме те же обвинения были предъявлены Софье Васильевне. Очень тяжело слышать такое от глубоко уважаемых нами с Люсей людей, близких нам по взглядам и нравственной позиции.