Однако император придерживался совершенно иного мнения.

— Жуковский не раз напоминал, что Пушкин ждет прощения. Сколько мы с тобой, Бенкендорф, сделали послаблений преступникам, и без всякой выгоды для себя и России? У Пушкина блестящее перо, и он, несомненно, может быть полезен. Его необходимо вернуть, разумеется, на определенных условиях. Забудь о неприятностях, которые он причинил Воронцовым. Я надеюсь, что у графа они тоже стерлись из памяти.

Император захотел сделать доброе дело. Посмотрим, чем оно обернется и какова истинная благодарность русского литератора.

Потом закрутились в вихре коронационных забот и упустили время. Послали за Пушкиным лишь в начале сентября. Бенкендорф распорядился отрядить офицера фельдъегерской службы Вельша. Он возил недавно арестованных мятежников в Зимний. Человек исполнительный, молчаливый и не злой.

Вельшу он повторил приказ государя:

— Доставлять в своем экипаже, свободу не ограничивать. Пожелает где задержаться и отдохнуть — не перечить. Но и не медлить. Он не арестант. И вместе с тем должно ему чувствовать, что государь ждет.

— Все будет исполнено в точности, ваше превосходительство, — ответил Вельш.

И через час покинул Москву с подорожной и необходимыми предписаниями в адрес псковских властей.

Восьмого сентября, в самый момент, когда Бенкендорф закончил чтение письма фон Фока, в котором тот рассуждал о генерале Ермолове, шефу жандармов доложили о появлении пушкинской кареты перед дворцом. Бенкендорф не любил Ермолова с времен войны, считал тайным противником монархии и династии Романовых. Кроме того, открытая неприязнь к немцам и вообще к инородцам вызывала у Бенкендорфа понятный гнев, который он в январе следующего года изольет в письме к другу Воронцову — русскому из русских, хоть и британской складки. Воронцов вполне разделял взгляды Бенкендорфа, считая, что принадлежность к нации определяется мерой заслуг перед Россией. Бенкендорф писал: «Les nouvelles de Géorgie sont telles que je les ai prevues. M-r Yermolov ne fait rien; à le croire, les Persans sont innatacables; il a demandé des troupes; on les lui a envoyé; il se trouve qu’il n’a pas de quoi les nourrir; il prétend qu’il fait trop froid maintenant pour ouvrir la campagne; il demande des canons de siège; on les lui envoye; il dit déjà qu’ils seront inutiles; il craint les Géorgiens, les Arméniens, il craint tout, après avoir tout exaspéré; en attendant l’indiscipline fait des progrés dans son armée. Le pauvre Paskéwitsch ne peut у remédier à côté d’un chef qui n’a acheté les crieurs en sa faveur que par le relachement de toutes les exigences militaires. Voilà ce grand patriote, qui trouvait Barclay, Wittgenstein et tout ce qui n’avait pas un nom moscowite indigne de l’honneur du nom russe; le voilà à sa juste valeur!»[64]

Оторвавшись от фонфоковских размышлений, Бенкендорф посмотрел на замершего перед ним Ордынского, которого недавно взял в секретари. Он хотел перевести из первой кирасирской дивизии прежнего адъютанта поручика графа Петра Голенищева-Кутузова-Толстого, но тот неожиданно отказался, крепко разочаровав тем начальника. Между ними произошел несколько месяцев назад диалог, одну из фраз которого император взял на вооружение и часто повторял неугодным лицам.

Едва молодой поручик явился к Бенкендорфу с докладом о выполненном поручении, он был встречен словами:

— Здравствуйте, господин жандармский офицер!

Поручик ответил:

— Здравствуйте, ваше превосходительство! Но на мне пока мундир кавалергарда!

— Я сам буду носить этот мундир и хочу, чтобы и вы его носили!

— Ваша слава уже известна всей России, и вы можете восстановить и облагородить этот мундир в глазах нации. Мне же, в мои лета и в моем чине, невозможно начать военную карьеру жандармом.

— Итак, мы расстаемся, — с обидой сказал Бенкендорф.

Сейчас он присматривался к инженеру и композитору ротмистру Алексею Львову, который ему понравился и мог бы исполнять обязанности адъютанта превосходно. Вдобавок ротмистр обладал каллиграфическим почерком.

Поблескивая глазами от усердия и возбуждения, Ордынский сообщил:

— Пушкина привезли, ваше превосходительство.

— Он приехал по приглашению императора сам — лишь в сопровождении конвойного офицера.

Учить их надо — бестолковых! Не чувствуют, куда ветер дует. Бенкендорф подошел к окну, но увидел вдали карету без Пушкина. Вельш стоял у дверцы. Беседа императора с Пушкиным осталась никому не известной.

Поэт молчал, считая — и справедливо — неловким передоверять близким слова и мысли императора.

— Мне он любопытен, Бенкендорф, — сказал назавтра император.

— Будут ли какие-нибудь распоряжения относительно Пушкина, ваше величество?

— Я хочу основательней познакомиться с его сочинениями. Велите сделать выдержку кому-нибудь верному, чтобы она потом не распространялась.

Позже он напомнит Бенкендорфу об этой выдержке и, получив, зачитается.

— Во время занимательной беседы с Пушкиным я решил принять на себя обязанности его цензора, избавив от общего порядка представления авторских произведений в цензуру. Полагаю, это разумный выход.

— Подобной милости не получал никто в России, государь!

— Ты побеседуй с ним тет-а-тет — услышишь много интересного.

— Если это не приказ, ваше величество, то увольте. Я равнодушен к такого рода поэзии. Для меня образец Гёте, а из наших Василий Андреевич Жуковский. Я несколько раз посещал Гёте в Веймаре, если не ошибаюсь, то в пятнадцатом, семнадцатом и двадцать третьем годах. Тамошний канцлер фон Мюллер был другом детства моего младшего брата Константина. Они до сих пор сохранили между собой тесные отношения.

— По-моему, в двадцать третьем году ты не ездил в Веймар. Что у тебя с памятью?

— Я отлично все помню. На пороге его дома выложено «Salve»[65], как в Помпее. Бюсты Шиллера и Гердера. Кажется, слепок гипсовой статуи Юпитера, привезенной из Рима. Гёте для меня олицетворяет поэзию и для вашей матушки тоже.