– Видимо, на фронте Сто одиннадцатой, – сказал Серпилин.

– Когда ты вошел, как раз говорили о Сто одиннадцатой, – сказал Батюк.

– Хочу этого, понимаешь ли, крестьянского вождя с дивизии все же убрать. Тем более рана у него открылась… Причина законная и необидная. Потом тяжелей снимать будет. Ты не в курсе, я тебе расскажу.

– Я в курсе, – сказал Захаров. – У меня Бережной был, докладывал.

– Уже забегали всеми обходными путями, – ревниво сказал Батюк. – Заскулили, зажаловались…

– Почему обходными? С каких пор, если замполит дивизии идет с таким вопросом к члену Военного совета, это обходной путь? – спросил Захаров. Он не давал Батюку наступать себе на ногу, не дал и сейчас.

– Ладно, вернемся к сути дела, – сказал Батюк.

– Вернемся. Кстати, почему ты Кузьмича крестьянским вождем окрестил? Скорей, уж рабоче-крестьянский. В восемнадцатом году в Донбассе первой повстанческой армией командовал…

– Вот именно, – сказал Батюк. – Армией командовал, а до командира дивизии так и не дорос. «Ишь ты», «поди ж ты», «надоть», «мабуть»… Можно подумать, что не с генералом, а со старшиной разговариваешь.

– Вы не совсем правы, Иван Капитонович, – сказал Серпилин. – Я к своей бывшей дивизии, сами понимаете, отношусь ревниво, но командует он ею неплохо – и по результатам скажу, и по настроению, и по телефонным переговорам, в частности с Пикиным. И воюет, надо отдать ему должное, грамотно и, я бы сказал, находчиво, хотя человек своеобразный… Надо к нему привыкнуть.

– А мне времени не отпущено ко всем привыкать. К тебе привык, что ты каждое второе слово поперек, – и на том скажи спасибо. – Батюк усмехнулся.

К Серпилину – это была правда – он действительно привык, даже за последнее время привык не тягать его к себе с докладами, а утром и вечером сам ходил к нему в штаб смотреть обстановку. Привык к целесообразности этого, хотя, если бы месяц назад ему сказали, что он будет делать так, ни за что бы не поверил! Вообще ему повезло – сначала на члена Военного совета, теперь на начальника штаба. Оба были из тех, над которыми не покуражишься. А Батюк, имея дело с такими людьми, незаметно для себя сам делался лучше. Отсутствие сопротивления доводило его до самодурства, а наличие, наоборот, возвращало в рамки здравого смысла, которого он отнюдь не был лишен. Так было и сейчас.

– Хорошо, скажем, не я, а ты решаешь за свою бывшую дивизию, – вдруг обратился он к Серпилину.

– Если я решаю, то до конца операции его не трогаю.

– А если он, при своих ранах, окончательно с катушек?

– Тогда вопроса не будет, – сказал Серпилин. – Но я доверяю его совести. Видимо, он чувствует себя способным докомандовать дивизией. Будь иначе – не цеплялся бы, не такой человек.

– Много ты знаешь, какой он человек, – сказал Батюк, – с Шестьдесят второй сегодня не соединился, хотя еще вчера обещал!

– А мы тоже фронту обещали, что ж, и нас теперь снимать? – сказал Серпилин. – И, откровенно говоря, не считаю, что виноваты. Сопротивление сверх ожиданий. Разведка фронтовая еще раз наврала. Не тридцать и не сорок тысяч там, в котле, осталось, а много больше.

– Закончим – посчитаем, – сказал Батюк.

– Бережной, когда был у меня, такую мысль подал, – сказал Захаров. – Может быть, не отстраняя Кузьмича, ему завтра уже заместителя по строевой подобрать, чтобы был его глазом в полках.

– Все это полумеры, – сказал Батюк. – Заместителя, конечно, можно и должно дать. Пикина твоего, – он кивнул Серпилину, – пока исполняющим, а старика – в госпиталь. Я ему уже сказал это, он ждет.

– Эх, Иван Капитоныч! – сказал Серпилин. – Если бы у него эта рана открылась в начале операции или в середине, я бы слова не сказал. Но когда перед самым концом… Надо же на его судьбу трезво посмотреть: если рана открылась, а ему пятьдесят восьмой год, это же его последняя операция, и не завершить ее для него смерти подобно… Очень прошу отложить на несколько дней ваше решение.

Батюк нахмурился. Кузьмича он мало ценил с самого его прихода: и прислали его второпях, через голову, не спросясь, и первое впечатление от старика было какое-то чудное, осталось такое ощущение, что сунули тебе в армию какого-то перестарка, – на тебе, боже, что мне негоже. Правда, потом Кузьмич неплохо воевал, но это мало изменило первое впечатление, сложившееся у Батюка. Считал, что неплохо воюет потому, что начальник штаба хороший, а вообще командир дивизии без перспективы, случайный. А сегодня плюс ко всему – еще этот разговор о Фрунзе. Подумаешь, Фрунзе его не тыкал! Какой герой гражданской войны нашелся… Батюка это тем более задело, что, брякнув сегодня Кузьмину «сдавай дивизию», он сделал это не со зла, а просто по привычке не думать о людях; вообще имел такое обыкновение говорить с подчиненными – и хвалил и ругал с маху, ни с чем не считаясь, и тут не посчитался, дал понять: отвоевал свое, старик, валяй в богадельню! Сейчас в глубине души чувствовал если не раскаяние – до этого не дошел, – но все же некоторую неловкость. И это чувство тоже мешало ему сейчас проявить свой нрав и пренебречь сопротивлением Захарова и Серпилина.

– Ладно, – помолчав, сказал Батюк и повернулся к Серпилину. – Утром, после артподготовки, поезжай сам в свою бывшую дивизию. Посмотри, как у них в целом дела идут, скорректируй, если надо, и к комдиву приглядись без сожалений, как долг требует. Если вынесешь такое же впечатление, как и я, вернешься – сразу доложим во фронт и отстраним от командования. А если сочтешь возможным оставить, тоже кота за хвост нечего тянуть. Там у них в дивизии твой помнач оперативного еще сидит?

– Третий день, – сказал Серпилин.

– Считаешь возможным его на зама?

– Считаю возможным.

– В таком случае согласуй с командиром дивизии и назначай от моего имени. Как ты смотришь на это? – обратился Батюк к Захарову.

– Согласен.

Батюк повернулся к Серпилину.

– Но имей в виду, Федор Федорович, в свою дивизию поедешь, свою дивизию и пожалей. Она дороже всех генеральских печалей. Сложится впечатление, что я был прав, – не качайся.

– А я не качели. Если надо снять, не остановлюсь перед этим.

Когда вышли вместе с Захаровым от командующего, Серпилин уже протянул руку, чтобы проститься, но Захаров остановил его:

– Проводи до моей квартиры. По Сто одиннадцатой в разведроте Гофмана помнишь?

– Помню. Две «Отваги» лично вручал. А что? Узнали, что немец?

– Да, – сказал Захаров. – Раздул тут у меня один работничек кадило: нарушение приказа и так далее… Пришлось Бережному дать острастку…

– Тогда уж и мне, – сказал Серпилин.

– Ничего, Бережной переживет и забудет, – сказал Захаров. – Я не о нем тревожусь. Что этот Гофман за человек?

– Дайте мне семь тысяч таких немцев, как он, я из них дивизию сформирую и во главе ее пойду воевать с фашистами. И считаю, что не раскаюсь.