Еще раз скользнув по нему взглядом, Леонардо да Винчи промолвил:

— Я тебе много предсказал нынче ночью, Буонарроти, прибавлю только вот что: когда ты будешь умирать…

Но Микеланджело быстро захлопнул дверь и, задвинув щеколду, прислонился к двери всем телом, тяжело дыша. Лихорадочно горящие глаза его бегали по теням и зажженным свечам, по стенам и мраморным рельефам, по куче сваленных в углу комнаты расчерченных картонов, всюду…

Снова послышались тихие удары ладонью в дверь. Микеланджело схватился за горло, словно задыхаясь. У него кровь застыла в жилах. Удары возобновились. Гость, видимо, хотел договорить до конца. Микеланджело замер в ожиданье. Послышались медленные, тихие шаги вниз по лестнице. Неотступный все-таки уходил, тяжело ступая. Он был стар.

Микеланджело встал на колени возле стола, протянул на нем руки и, положив голову на столешницу, долго оставался так, не шевелясь.

Начало светать. Наступил новый день. С мучительным давлением в сердце, невыспавшийся, не поев, ослабевший и больной, Микеланджело подошел к забору возле Санта-Мария-дель-Фьоре, отпер калитку и засмотрелся на сверкающую статую. Его Давид почти готов, осталось немного. Камень ожил, это был уже не пролежавший сорок лет в земле мертвый болван, заваленный нечистотами и забытый. Он выпрямился и ждет того, кто в чешуйчатой броне каждый день на рассвете выступает из рядов неприятельских, чтобы в сознании своей силы и гордыни поносить сынов света.

Микеланджело снова принялся за работу.

В этом году, в середине августа, в ворота Флоренции влетел на измученном скачкой коне гонец с известием о скоропостижной смерти его святости Александра Шестого, который выпил по ошибке отравленное вино, приготовленное для другого, и по этому поводу Сангалло возликовал, крепко напившись цельного, ничем не подмешанного вина. Потом он стал жадно собирать все любопытные рассказы о смерти папы и усердно разносить их по городу.

— Испанец умер, — гремел да Сангалло, — с облегчением вздохнут теперь кардиналы, будут опять есть, как я ем, вволю, досыта, по-христиански, воздавая хвалу господу и не опасаясь папского милосердия. Вот увидишь, толковал он Микеланджело, — теперь выберут кардинала Джулиано, кряжистый дуб, а потом, милый мой, наступит наше время, ты непременно поедешь со мной в Рим, непременно, я представлю тебя святому отцу, и уж коли представлю я, который так укрепил ему Остию, что ни Александр, ни Сезар не могли ничего сделать, это будет тебе лучшим препоручительством. Конец теперь ослу этому Браманте! Я, Джулиано да Сангалло, перестрою Рим… и ты со мной, Микеланджело, ты со мной, станешь папским художником… Ну да, я отговаривал тебя от этого, но это было прежде, это при испанце, а теперь — совсем другое дело! Сдох бык Борджа, сдох и не встанет. Сезара бояться нечего!.. А знаешь, тело папы после смерти так распухло, что не влезало в гроб! А знаешь, какие грозные знамения были, когда он помирал? Сказать страшно! А знаешь, когда помер? Помер как раз в третью годовщину со дня убийства его любимого герцога Гандии, которого он хотел сделать императором. Говорят, герцог пришел за ним, весь в пламени…

Да Сангалло был не единственный, кто с увлечением разносил по городу слухи о страшной смерти папы. Все только об этом и говорили, это было как гром среди ясного неба. А новые сообщения были еще страшней первых, все они относились к покойнику, который к утру так почернел, словно должен был навеки оставаться окутанным тьмой, а искаженное лицо расплылось до неузнаваемости, так что даже близко стоящие не могли различить, где у святого отца кончается лицо и начинается горло, а тучное тело еще больше раздулось, так что втискивать его в гроб пришлось шестерым разбойникам, оттого что никто не хотел прикасаться к нему из страха перед моровой язвой. И не находилось никого, кто согласился бы провести у гроба ночь, было слишком страшно, и вихри, странные тени, огненные призраки и другие cose diabolice[102]множились без конца. Так что тело папы целых десять дней лежало в соборе св. Петра без отпевания, без свечей, без погребального покрова, без каждения, без пенья часов, без молитв, десять дней лежал там святой отец, всеми оставленный, "лицом черный, как эфиоп", без тиары, которая не уместилась в гробу, с головой, завернутой в дырявый ковер, пока наконец, из страха перед чумой, его не похоронили тайно и молча, без пения и без присутствия кардиналов, без колокольного звона и процессии, поспешно и торопливо, — гроб перетащили веревками и сейчас же замуровали.

И невозможно было на чем бы то ни было сойтись относительно смерти папы. Одни утверждали, что он выпил по ошибке отравленное вино, которым собирался попотчевать кардинала Адриано ди Корнето, и повалился на землю, сраженный ядом, быстро распространившимся в его старом теле. А когда его перенесли на постель, вдруг из стены вышла большая черная отвратительная обезьяна и села к нему на постель, ухмыляясь. Но когда позвали телохранителей, чтобы те прогнали ее, папа закричал: "Lascialo, Lascialo! Ce il diavolo!" — "Оставь, оставь ее! Это дьявол!" А когда он скончался с пеною на губах, в изголовье у него встали семь страшилищ, и все присутствующие с страшным криком разбежались. Так говорили одни, которые присутствовали при его смерти.

Но другие возражали, ссылаясь на врачей, доказывавших, что святой отец умер от занесенной в Рим с понтийских болот лихорадки, от разлития желчи и удара. И, умирая, он все время молился, особенно святой Екатерине Сиенской, "этой бедной, слабой, но в то же время такой сильной женщине", которую он всегда почитал, а также пресвятой матери божьей. Он запретил детям своим подходить к его постели, не хотел ничего о них слышать, горячо каялся в грехах, долго исповедуясь епископу Пьеру Гамбо, а потом с великим смирением и сердечным сокрушением причастился святых тайн. После этого ему дали обычное в таких случаях лекарство из толченых драгоценных камней, но ему стало только хуже, и он стал громко взывать к богу. Тогда личный врач его, епископ Ваносси, предложил ему в качестве последнего средства то, которое было применено к Иннокентию Восьмому: вливание в жилы крови трех христианских детей. Но папа вспомнил, что Иннокентия Восьмого и этим спасти не удалось, хоть тогда употреблена была самая чистая кровь только что выкупанных младенцев, и решительно отверг предложение епископа, а потребовал, чтоб ему, вопреки всем обычаям, прочли песнь Якопо Тоди "Stabat Mater Dolorosa". Против этого стали возражать, как против нарушения церемониала, но папа так убедительно настаивал, что кардинал Иллердо послушался и начал читать. В эту минуту сообщили, что дон Сезар тоже умирает, выпив вина из того же кубка, из которого пил отец. Но его святость отнесся к этому сообщению равнодушно и сжатием руки попросил кардинала Иллердо продолжать. "О, quam tristis et afflicta…" — прочел проникновенным голосом кардинал, но тут святой отец, воскликнув громким голосом: "Не отринь меня, пресвятая дева, не отринь!.." — развел руки и спокойно испустил дух.

Так говорили те, кто стоял во время агонии на коленях у постели. Но народ смеялся. А памфлетисты слали в свои города письма об отвратительной черной обезьяне и семи страшилищах. А поэты сочиняли сонеты о погребении папы в аду. А духовенство верило тем и другим, — одни больше в просительный возглас к пресвятой деве, другие — больше в черную обезьяну, в зависимости от сана, бенефиций, пребенды, доходов. Так что в сообщениях о внезапной смерти папы не было единства, а тело его пролежало десять дней без молитв, священников и мессы, одетое руками шести нанятых для этого разбойников, праздно шатавшихся перед Ватиканом, и было похоронено, из страха перед чумой, ночью, тайно, без колокольного звона, без процессии, без кардиналов, гроб просто перетащили веревками.