на цепи выполняет обязанности сторожевой собаки, и притом весьма злой. Трапеза обильна…» [Wullens, Paris, Moscou, Tiflis, 140]. К. H. Бугаева рассказывает о посещении Пассанаура и о медведе, едва не отъевшем руку А. Белому, летом 1927, т. е. буквально в те дни, когда происходит действие романа: «Мы вышли из автомобилей… С переполняющим чувством любви и доверия подошел он [Белый] к двум небольшим горным медведям, привязанным тут же посредине двора к врытым в землю столбам. Медведи свободно маячили по двору на своих довольно крепких веревках…» [Воспоминания о Белом, 59–60].

39//4

…Персицкий уехал в прекрасном автомобиле к сияющим далям… а великий комбинатор остался на пыльной дороге с дураком-компаньоном. — Мотив «экипаж и пешеход», который в линии Бендера так же необходим и тематически органичен, как и любая из его героикодемонических масок [ср. ЗТ 7//23; ЗТ 30//9-11, а также Введение, раздел 3]. Наряду с тщетными поисками ресторана [см. ДС 14//18], это один из эпизодов, в эскизном виде предвосхищающих неудачи Бендера в конце второго романа.

Три рубля, которые Персицкий без возврата выдает Бендеру вместо того, чтобы купить его услуги, напоминают концовку рассказа А. Аверченко «Человек, у которого были идеи».

39//5

— Вы скоро совсем отупеете, мой бедный друг. — «Мой бедный друг», как и «мой старый друг» [ДС 25 и 30], — обращение во «французском» духе [см. также ЗТ 7//2]. Встречается у таких склонных к стилизации авторов, как А. Аверченко («Будем надеяться, мой бедный друг» [Конец графа Звенигородцева]) и Л. Андреев («Бедный друг, как жаль, что ты не с нами» [Красный смех, отрывок 18]).

Бендер проявляет необычайный артистизм в именовании своего компаньона: «фельдмаршал», «господин из Парижа», «предводитель команчей», «председатель», «либер фатер», «дражайший», «охотник за табуретками», «патрон», «душа общества», «дамский любимец», «гражданин Михельсон», «Киса», «шляпа», «старый дуралей», «старая калоша», «дорогой товарищ», «мой бедный друг» и т. п. Имя — субститут его носителя, и в таком фейерверке именований могут выражаться различные оттенки отношения к человеку, например: (а) непочтительное жонглирование персоной другого, (б) отключенность и невнимание, (в) артистическая импровизация и игра масками, и др. Примеры: (а) — «Самоновейшие воспоминания о Чехове» А. Аверченко, где нахал, навязывающийся в друзья к Чехову, именует его каждый раз по-иному (Антон Петрович, Антоша, Антонио, Антонеско и т. п.); (б) — сцена с перевираемым именем-отчеством драматурга в «Театральном романе» Булгакова [гл. 12]; (в) — не без оттенка (а) — бендеровские именования Воробьянинова.

39//6

— Знаете, кто это?.. Это «Одесская бубличная артель — Московские баранки», гражданин Кислярский. — Ср.: «Тут же рядом сидели на корточках три «нимфа»…»; ««Пьер и Константин»… заговорил…»; «…подошел «Суд и быт», волосатый мужчина»; ««Суд и быт» индифферентно сидел на подоконнике»; «…«Пьер и Константин» перекинулся» [ДС 2, 24, 30].

Эта своеобразная метонимическая фигура — название фирмы вместо имени владельца — есть уже у Диккенса: «Подозреваю, «Церковный налог» догадывается, кто я такой, и знаю, что «Водопроводу» это известно — я ему вырвал зуб, как только приехал сюда» [говорит медик Боб Сойер; Пиквикский клуб, гл. 38]. Соавторы могли встречать ее и в современной русской и переводной литературе: ««Сатурн» — очень милый человек… Вот «Гигант» — неприятный мужчина и притом еврей… «Солейль» — очень понимающий человек» [отзывы дамы-нэпманши о владельцах кинотеатров; М. Слонимский, Средний проспект (1927), 1.1]; ««Ларек галантереи Бубиной» — женщина сырая, дородная…» [Форш, Московские рассказы, 292]; «Всего полтора года назад Фредди женился на единственной дочери «Собачьего бисквита Дональдсона» из Лонг-Айленда» [П. Водхаус, Борода лорда Эмсворт, ТД 06.1927].

Фигура нередко встречается и в той форме, какую она имеет в ДС, т. е. как имя владельца плюс аппозитивно присоединяемое название фирмы: «В этот день Анабитарт побывал во всех гастрономических лавках города: его видели и у Сильвадина «foies gras и битая птица», и у Либассе «вина и ликеры», и у Суржана-старшего «кондитерские изделия и нуга», и у Бюксюзона «фрукты и ранние овощи»…» [П. Бенуа, За Дона Карлоса (рус. пер. 1923), III.6]; «Поддакивал «чай-сахар-мыло-свечи-керосин» — бакалейщик Волков» [Москвин, Чай, 382].

39//7

…Кислярский в чесучовом костюме и канотье. — Чесуча — «плотная суровая (шелковая) ткань полотняного переплетения» [ССРЛЯ, т. 9]. Чесучовый костюм — знак барства, обеспеченности, досуга. В «Степи» Чехова описывается явно высокопоставленный господин «в свежевыглаженной чесучовой паре» [гл. 5]. У Бунина фигурируют дачники — «панамы, чесучовые костюмы, большие, полные тела, сытые лица» [Первый класс]. У советских писателей человек в чесуче — это сытый бездельник, эксплуататор, демагог. М. Кольцов характеризует меньшевиков и эсеров как «пенкоснимателей в чесучовых пиджаках» [Великое нетерпение, Избр. произведения,т. 1].

Канотье («лодочник») — шляпа, модная в Европе, а затем и в России, начиная с 1880-х гг.; увековечена Гарольдом Ллойдом, Вестером Китоном, Морисом Шевалье. Мемуарист вспоминает тип «пузатеньких мужчин в круглых плоских шляпах из твердо сплетенной соломы, которые, когда их срывало ветром, катились по земле колесом и останавливались со стуком» [Олеша, Книга прощания, 260].

Сочетание чесучи и канотье — знак старорежимной респектабельности, буржуазности. В документальном романе В. Каверина «Перед зеркалом» описывается привилегированная публика в Ялте в 1913: «…на скамейках мужчины в чесучовых костюмах и канотье читают газеты, дамы под зонтиками смотрят вдаль, чистенькие дети в матросках играют в песочек» [гл. 44]. Носителями молодой советской культуры все это воспринимается как экзотическое старье: «соломенная шляпенка «канотье», каких теперь не носят» [Ив. Вершинин, Человек с достоевщинкой, ТД 05. 1927].

39//8

Тифлис в тысячах огней медленно уползал в преисподнюю… Глухо бубнил кавказский оркестр, и маленькая девочка… танцевала между столиками лезгинку. — Картина ресторанного Тифлиса содержит ряд деталей из летних записей Ильфа 1927 [ИЗК, 60]. Ср. современный очерк, описывающий то же место и времяпровождение, что и данный пассаж романа:

«Красив Тифлис ночью. Для этого нужно забраться на вершину Давидовой горы… Темная котловина города, освещенная россыпью огней, напоминает опрокинутое вниз южное ночное небо, усеянное звездами. На вершине горы духан, грузинская заунывная навевающая грусть музыка, сопровождаемая глухими ударами в бубен, и молодые и старые грузины, которые кажутся всегда способными плавно нестись в лезгинке» [Н. Реш, Тифлис: к пятилетию Советской Грузии, КН 11.1926].

39//9

За нами следят уже два месяца, и, вероятно, завтра на конспиративной квартире нас будет ждать засада. Придется отстреливаться… Я дам вам парабеллум. — Мотивы, злободневные для лета 1927, когда, среди прочего, ОГПУ сообщало, что белогвардейцы, организовавшие взрывы в Москве, попали в красноармейскую засаду в Белоруссии и были убиты в перестрелке. Эти события широко освещались [сообщение В. Менжинского, Пр 05.07.27; интервью с Г. Г. Ягодой, Пр 06.07.27 и др.]. Ср. фразеологию в прессе того времени: «Отстреливавшимся преступникам удалось скрыться» [о нападении на клуб Агитпропа в Ленинграде, Ог 19.06.27]; «Отстреливаясь из «парабеллюма», раненый