Я вообще почти ни к кому не испытывал никаких чувств, не только к Киве. Я готов был расплакаться из-за любой мелочи, отчего-то показавшейся мне потерей, – морозных узоров на темном окне, пробивавшихся сквозь трещинки в асфальте слабых зеленых ростков – к людям же не чувствовал ничего. Наверняка это было как-то связано с той ночью в саду, но как именно, я не знал, – возможно, всепожирающая вспышка гнева опалила меня настолько мощно, что чувства испарились, осталась лишь выжженная земля, или с попыткой самоубийства, пусть неудавшейся, я зашел слишком далеко и никак не найду дорогу обратно.

Зато я сказал Мартину правду: я в самом деле не собирался мстить Тирнану. Я думал, что возненавижу его, захочу выследить и избить до полусмерти, но этого не случилось. То ли пустота в душе, то ли беседы с больничными психотерапевтами сделали свое дело, кто знает, и не исключено, что на самом деле я так до конца и не поверил в причастность Тирнана к ограблению. Он по натуре труслив и осторожен. Подсунул две картины в экспозицию и едва не обделался от страха, а уж если за очередную выходку ему светил бы тюремный срок, его и вовсе удар хватил бы, и угроза лишиться работы вряд ли это изменила. В общем, о Тирнане мне думать не хотелось, я к нему ничего и не чувствовал. Если бы можно было с помощью лоботомии стереть воспоминания о нем, я бы с радостью лег под нож.

Квартира моя никуда не делась, родители сдали ее приятной молодой паре, не то учителям, не то медикам, в общем, что-то такое. Я в ней жить не собирался. На деньги, вырученные за аренду, я даже со своим смехотворным жалованьем мог позволить себе поселиться где угодно, тем более что мне почти ничего и не было нужно. Когда я лежал в больнице, пациенты часто обсуждали, что будут делать, когда выйдут отсюда (поедут на турнир по покеру, в путешествие по греческим островам, закажут себе эскортниц), но говорили об этом в основном те, кто был навсегда обречен остаться в больнице, те же, у кого и правда был шанс выйти, будущую жизнь во внешнем мире представляли себе с трудом. И даже сейчас она казалась мне такой же нереальной и недоступной, какой виделась тогда. Делать мне ничего особенно не хотелось, разве что сидеть у себя в квартире, щелкать по случайным ссылкам в интернете и смотреть всякую дрянь по телику.

Я нигде не задерживался надолго. ПТСР почти прошло – уж не знаю, подействовала ли когнитивная терапия, сказалось ли время, но я уже не подскакивал от громких звуков или от того что кто-то подошел ко мне сзади. Я выходил гулять, даже в темноте. Однако мне по-прежнему было трудно оставаться по ночам одному. Первые несколько месяцев после переезда в новую квартиру я жил спокойно, а потом мне начало казаться, будто некий невидимый преследователь с каждым днем подходит все ближе, сужая круги, и я нервничал – по нескольку раз проверял замки и сигнализацию, всю ночь не смыкал глаз, прислушиваясь к малейшему шороху, мерил квартиру шагами, пока небо за окнами не начинало бледнеть. После такого я обычно сообщал арендодателю, что съезжаю, перебирался на новое место, и цикл начинался снова.

Расхаживая глухими ночами по дешевому ковролину съемной квартиры, где тишина переполнена шумом дыхания спящих за стенками соседей, я не раз гадал, вышел ли я вообще из той, первой больницы. Дом с плющом теперь казался мне до боли невероятным – журчащая пристань из захватанной детской книжки, окутанная в моей памяти золотой дымкой, в которой таилось нечто пугающе-загадочное; мог ли он уцелеть в жерновах нашего пресного унылого мирка с его бурями в твиттере, подсчетом количества углеводов, пробками на дорогах и “Большим братом”? А Хьюго, бродивший по комнатам дома, потрепанный, благородный и незаметный, – существовал ли он на самом деле? Были ли у меня кузены? Утром, теснясь в вагоне трамвая с сотнями других промокших пассажиров, от которых идет пар и которые что-то лихорадочно листают в телефоне, я понимаю, что это чушь, но по ночам гадаю с тоской, не было ли все, что случилось с той ночи, лишь последней вспышкой угасающей звезды, последним шипением электричества в закоротивших проводах.

В конце концов, не так уж это и важно – по крайней мере, не настолько, как можно подумать. Каким бы ни был ответ, а я вот он, в очередной съемной квартире, пропахшей непривычной едой, слишком высоко над землей, слишком много голых лампочек на сотни ватт, слишком много запертых окон и дверей. И хотя порой я, не удержавшись, представляю себе альтернативные реальности (я расхаживаю по половицам белого георгианского особняка, на плече у меня сонно посапывает младенец, в соседней комнате спит Мелисса), я отдаю себе отчет: мне выпал далеко не худший вариант из возможных.

Может, поэтому я упрямо считаю себя везучим, и теперь более, чем когда-либо, поскольку не могу себе позволить думать иначе. И если я что и понял за долгое странное время, прошедшее с той ночи в апреле, так только одно: раньше я верил, что везение – какая-то внешняя штука, которая определяет, что со мной случится, а что нет, – несущаяся на меня машина свернет в последний миг; стоит мне начать искать квартиру, как тут же появится идеальный вариант; я верил, что если удача оставит меня, то я лишусь чего-то отдельного от меня самого, вот как навороченный телефон или дорогие часы, – словом, ценного, но такого, без чего вполне можно обойтись; я по умолчанию полагал, что без удачи останусь самим собой, просто со сломанной рукой или с квартирой окнами не на южную сторону. Теперь же думаю, что ошибался. Удача – неотъемлемая часть меня, основа, скрепляющая скелет, золотая нить, сшивающая невидимые ткани ДНК, драгоценный камень, сияющий в моем источнике, – ее отсвет лежит на всей моей жизни. И если удачу у меня отняли, а я все еще здесь, – то кто же я тогда без нее?

Я многим обязана удивительной Дарли Андерсон и всем сотрудникам агентства, особенно Мэри, Эмме, Пиппе, Розанне и Кристине; Андреа Шульц, моему замечательному редактору, чье безграничное мастерство, терпение и мудрость сделали эту книгу гораздо лучше, чем я смела надеяться; Бену Петроне, который просто-напросто потрясающий, и всем в Viking; Сюзанне Хальбляйб и всем в Fischer Verlage; Кэти Лофтус за веру в эту книгу и за то, что указала мне на одну вещь, которая важнее всего; моему брату Алексу Френчу за помощь в компьютерных вопросах и за то, что прислал мне ссылку на Беллу в вязе; Фергусу О’Кохлену за помощь в медицинских вопросах; Эллен с сайта ancestrysisters.com за помощь с генеалогией; Дейву Уолшу за то, что помог разобраться в тонкостях полицейского делопроизводства; Кьяре Консидине, Клэр Ферраро и Сью Флетчер, которые и запустили процесс; Уне Монтегю, Энн-Мари Хардиман, Джессике Райан, Карен Джиллес, Нони Стэплтон и Кендре Харпстер за разговоры, смех, выпивку, поддержку словом и делом и прочие важные вещи; Дэвиду Райану, я тебя срамлю, ради бога, будь внимательнее; Саре и Джози Уильямс за то, что они волшебные, непохожие ни на кого; моей матери Елене Ломбарди; моему отцу Дэвиду Френчу и, как всегда, моему мужу Энтони Бретнаку я благодарна так, что не передать словами.

На 25 мая 2018 года слова Сюзанны на стр. 158–159 устарели: после отмены 8-й поправки к Конституции Ирландии беременные имеют законное право отказываться от медицинских процедур.