– Я ее знаю?

– Нет, – сказал он. – Это раздел «Искусство». Она заправляет одной из двух самых модных парижских галерей. Информации не так много, хотя мы раскопали многообещающий намек на какой-то скандал в начале ее карьеры.

Не обращая на него внимания, Тэлли кивнула. Звезда смотрела, как ее ученица кладет руку на плечо парнишке с темными волосами.

36

Беличий лес

Когда мальчику исполнилось семь, Тернер взял старый, с пластиковым прикладом, винчестер Руди, и они вдвоем отправились в путешествие по старому шоссе, а потом через лес на поляну.

Поляна и без того была особым местом: мать приводила его сюда год назад и показывала самолет, настоящий самолет, спрятанный среди деревьев. Самолет потихоньку погружался в глину, но можно ведь просто посидеть в кабине, делая вид, что летишь. Это секрет, сказала мать, и о нем можно рассказывать только отцу, и никому больше. Если положить руку на пластиковую шкуру самолета, шкура со временем изменит цвет, оставив отпечаток твоей руки, точь-в-точь под цвет ладони. Но тут мать стала совсем странной, и заплакала, и захотела говорить о дяде Руди, которого он не помнил. Дядя Руди… ну, он относился к тому, чего мальчик совсем не понимал, как, скажем, некоторые из шуток отца.

Однажды он спросил у отца, почему у него рыжие волосы и откуда они у него, а отец только рассмеялся и сказал, что, мол, от голландца. Тогда мать бросила в отца подушкой, и он так и не узнал, кто такой этот голландец.

На поляне отец учил его стрелять, прислонив к стволу дерева пару сосновых чурок. Когда мальчику это надоело, они долго лежали в траве, наблюдая за белками.

– Я пообещал Салли, что мы никого не убьем, – сказал отец, а потом стал объяснять азы охоты на белок.

Мальчик слушал, но какая-то часть его видела сны наяву – о самолете. Жарко, и можно услышать, как поблизости жужжат пчелы и журчит по камням вода. Когда его мать плакала, она говорила, что Руди был хорошим человеком, что он спас ей жизнь, один раз спас от молодости и глупости, и еще раз – от очень плохого человека…

– Это правда? – спросил он своего отца, когда тот закончил говорить о белках. – Они что, правда такие глупые, снова и снова возвращаются, чтобы их подстрелили?

– Да, – ответил Тернер, – правда. – Потом он улыбнулся: – Ну, почти всегда…

Мона Лиза овердрайв

Моей сестре, Фрэн Гибсон,

с восхищением и любовью

1

Большой Дым

Призрака, прощальный подарок отца, передал ей в зале вылета Нариты секретарь в черном.

Первые два часа перелета в Лондон он лежал забытый в ее сумочке – гладкий черный продолговатый предмет. Одну сторону корпуса украшала гравировка с вездесущим логотипом «Маас-Неотек», с другой стороны корпус был плавно изогнут, отлитый под ладонь пользователя.

Кумико выпрямилась в кресле салона первого класса. Черты сложены в маленькую холодную маску, смоделированную по наиболее характерному выражению лица покойной матери. Места вокруг пустовали: отец купил весь салон. Девочка отказалась от обеда, предложенного отчаянно нервничающим стюардом: того до икоты пугали пустые кресла – зримое свидетельство богатства и власти ее отца. Мужчина помедлил, потом с поклоном удалился. На мгновение она позволила маске матери улыбнуться.

«Призраки… – думала она позже, уже где-то над Германией, глядя на обивку соседнего кресла. – Как хорошо отец обращается со своими призраками…»

И за окном тоже были призраки. Призраки клубились в стратосфере европейской зимы, разрозненные образы, начинающие обретать ясность, если позволить взгляду расфокусироваться. Ее мать в парке Уэно, лицо в свете сентябрьского солнца кажется таким хрупким. «Журавли, Кумико! Погляди, какие журавли!» И Кумико смотрит вдаль над прудом Синобадзу и ничего не видит, ни следа журавлей. Только несколько мелькающих черных точек, которые, конечно же, самые обыкновенные вороны. Вода к вечеру обрела гладкость свинцового шелка, и над тирами для стрельбы из лука мерцали бледные, расплывчатые голограммы. Но Кумико увидит журавлей после – во сне, и не один раз: оригамные журавлики, угловатые создания, сложенные из листов неона. Светящиеся жесткие птицы поплывут по лунному ландшафту материнского безумия…

Отец в черном халате, распахнутом поверх вытатуированного вихря драконов… сутулится над необъятным полем черного дерева – рабочим столом… Глаза – плоские и яркие, как у расписной куклы. «Твоя мать умерла. Понимаешь? У-мер-ла». А вокруг ходят по кабинету зыбкие плоскости тени, копошится угловатая тьма. В круге света настольной лампы возникает рука отца, тычет в нее дрожащим пальцем. Рукав халата соскальзывает, открывая золотой «Ролекс» и очередных драконов; гривы их свиваются в волны, наколотые плотно и густо вокруг запястий. Их пасти тянутся к девочке. «Понимаешь?» Она ничего не ответила и убежала прочь, вниз, в укромное местечко в подвале, известное только ей одной, сжалась в комок под брюхом маленького робота-чистильщика. Всю ночь вокруг нее щелкали автоматы, каждые несколько минут сканируя подвал розовыми вспышками лазерного света. Девочка проплакала там несколько часов кряду, пока ее не нашел отец и, обдавая запахом виски и сигарет «данхилл», не отнес наверх в ее комнату на третьем этаже особняка.

Воспоминания о последовавших затем неделях… Тусклые, оцепенелые дни, проведенные в основном в черно-костюмном обществе то одного, то другого секретаря, осторожных молодых людей с автоматическими улыбками и плотно свернутыми зонтами. Один из них, самый молодой и самый неосторожный, решил развлечь ее на запруженном туристами тротуаре Гиндзы под сенью часов Хаттори, сымпровизировав демонстрацию кэндо. Как легко скользил он меж ошалевших от удивления продавщиц, меж распахнувших глаза туристов! Взмах – и черный зонт будто теряет очертания, появляется вновь, выписывая безобидно и молниеносно ритуальные фигуры древнего искусства. Кумико тогда улыбнулась своей улыбкой, сломав похоронную маску. И от этого ее вина тут же вонзилась еще глубже, в то самое место в сердце, где Кумико оплакивала свой стыд и свою недостойность. Но чаще всего секретари водили ее за покупками по необъятным универмагам Гиндзы, туда-сюда по десяткам бутиков Синдзюку, как советовал им «мишленовский» гид из синего пластика, говоривший на консервативном туристическом японском. Девочка покупала только самые безобразные вещи, безобразные и очень дорогие, и секретари солидно вышагивали рядом с глянцевыми пакетами в руках. Каждый вечер по возвращении в отцовский особняк аккуратно расставленные пакеты появлялись в спальне Кумико, где нетронутыми и нераспакованными дожидались, пока их не унесут горничные.

А на седьмую неделю, накануне ее тринадцатого дня рождения, было устроено так, что Кумико отправится