А вот другому хорошему актеру — Конкину — образ Шарапова «вытащить» не удалось. Потому что авторы прописали в нем полную чушь. Как можно представить себе командира разведроты в роли сопливого блюстителя абстрактной законности? Можно ли воображать, что он стыдливо будет поправлять платьице на ноге трупа и чуть ли не слезно сочувствовать вору Сапрыкину и седому, но еще крепкому мужику Груздеву, который не знает, где бросил свой пистолет? Вдумайтесь: шла война, в которой пехоту бросали в атаки с одними саперными лопатками, разведку отправляли в тыл врага с одними ножами, дети и старики умирали от голода, холода и болтались на виселицах, а у Груздева продолжались житейские драмы и валялся в комоде пистолет!

Спору нет, ротный командир будет твердо, как алмаз, блюсти закон. Но только в том случае, если он будет совпадать со справедливостью. Настоящий ротный вполне может быть нежен с женщинами и детьми, но если бы он увидел во дворе бендерских разбитых домов Копченого с пачками денег, весело гоняющего шары на бильярде, или Кирпича, лезущего в карман женщине, которую голод, превозмогая страх, выгнал из подвала, чтобы попросить хлеба для детей или сменять на этот хлеб обручальное колечко… Этих вонючих гадов тут же нашла бы пуля. Никаких «шарапизмов» со стонами, что «так делать нельзя», что «закон — это не кистень» не возникло бы по определению.

Именно так поступал комбат Костенко. Так поступали наши батяня-майор и добряк взводный. Такими я их знал, и никогда этих людей не боялся. Что бы не говорили об опальном бендерском комбате, мне никто не докажет, что Юрий Костенко был каким-то другим. Фуфло вышло у литераторов, а не показ психологических основ сталинизма. У него, как и у любого национализма с бандитизмом, совсем другая опора. Как бы не на Вайнеров и им подобных.

Последний раз бросив взгляд на стол с бумагами, забираю оставленную у Тяти верхнюю одежду и уже в коридоре одеваюсь. Проходя из следственного отдела, замечаю: возится в крайнем кабинете Кроитору. Захожу к нему и присаживаюсь на стул напротив стола. Стульчик скрипит и качается. Старая следственная уловка, специально ставить напротив себя хлипкий стул, чтобы допрашиваемые чувствовали себя неуютно. Кроитору в полной милицейской форме, с майорскими звездами на плечах. В сельской Молдавии, по какой стороне Днестра ни пройди, майор милиции — большой человек.

— Проститься пришел?

— Да.

— Может, зря уезжаешь? Глядишь, все понемногу образуется.

Кроитору, обросший родней, кумовьями и нужными людьми не только в Тирасполе, но во всех окрестных райцентрах и селах, жизни где-нибудь в другом месте просто не мыслит. Отрицательно мотаю головой и вдруг говорю:

— Помнишь девчонку, которая весной ко мне приезжала? Ты ей еще свой пистолет показывал?

— А как же! Не срослось, что ли?

— Умерла она. Покончила с собой.

Перекладывающий кипы бланков и подшивок Кроитору от неожиданности выпрямляется и, отступив от распахнутой дверцы шкафа, садится за свой стол.

— Ты сказал — ты меня убил! Как же так? Нормальная девчонка. Все на месте — руки, ноги, голова…

— Так вот…

— Понимаю. Сочувствую… Ну, вот тебе моя рука! До свидания, и будь удачлив!

Зачем я ему сказал? Перед друзьями промолчал, а ему выложил… Наверное, надо было хоть с кем-то поделиться… Уже по дороге на тираспольский вокзал подумал: так и не попрощался ни с кем из своих. Наверное, свинство. Но не было ни желания, ни сил оставаться в горотделе еще хотя бы лишнюю минуту. Рейсовый автобус уносит меня к морю. За окном бесконечные ряды деревьев огромного, когда-то крупнейшего в Союзе сада имени Ильича. Не давшего в этом году урожая сада. Я не первый на этом пути и, наверное, далеко не последний. Лечу мимо сада, как тень, уже принадлежа другому простершемуся под тем же осенним небом куску разбитой и разделенной Родины — Украине.

Вот и опять она, квадратная, серенькая и грязная стекляшка одесского автовокзала. Вокруг приезжих шныряют, набиваясь в благодетели, ушлые таксисты, привыкшие жить на щедрую в портовом городе «шару». Герой здесь не тот, кто честно заработал, а кто больше урвал и съел. Они, собственно говоря, не столько работают, сколько грабят. Ищут лоха или человека в безвыходном положении. Они не называют цену своих услуг. «Сколько дашь?» — вот что спрашивают таксисты, оценивающе окинув возможного пассажира взглядом. «О, мало!» — сокрушенно качают головами, получив ответ. «Ну хотя бы…» И называют цену, сопоставимую с месячной зарплатой учителя или какого-нибудь работяги на заводе. И плевать на то, если кому-то, скажем, надо срочно отвезти в больницу ребенка. Только шальные деньги. Остальное не котируется.

— Слушай, работничек! Если я скажу, что дам за то, чтобы посидеть в твоей «Волге» миллион, ты мне поверишь?

Наглая морда, только что алчно мерившая меня взглядом, поворачивается задницей. Кто-то еще пытается торговаться, а я пойду на проходящий в ста метрах отсюда троллейбус. На нем до железнодорожного вокзала, где расположены конечные станции городских автобусов, всего несколько остановок. Заодно и что-нибудь на ужин куплю.

Через полчаса длинный желтый «Икарус» с гармошкой мчит меня на окраину. На редких остановках у заводов в него вдавливаются волны уставших за день рабочих. Многие из них не вполне трезвы, успев потянуть стопарь по пути от станка. Решительно протискивается в толпе кондуктор, здоровенный детина, собирая плату за проезд. С тех пор как везде стали задерживать и не выплачивать зарплату, скромная должность кондуктора сроднилась с местом вышибалы. Поглядываю в окно, ожидая появления в нем высоток спального микрорайона. Пропихиваюсь к открывшейся двери и спрыгиваю вниз. Путь пешком совсем короток. Вот я и в своем новом доме. Бросаю тяжелую сумку, скидываю обувь, раздеваюсь. Умывшись и попив чаю на кухне, захожу в крохотную комнатенку, валюсь на диван. На стене гаснут последние, с трудом пробившиеся между тучами и горизонтом красные лучи осеннего солнца. Потом быстро темнеет небо, и незаметно приходит сон.

Просыпаюсь как от толчка, будто что-то случилось или был какой-то звук. Вскидываю в темноте к лицу руку со светящимися стрелками часов. Глубокая ночь. Кажется, нервы, почудилось… Но тут во дворе раздается пьяный крик. Ему вторит другой трубный глас. Затем начинается хоровое пение. Вот оно что!

Не включая свет, иду в туалет. Затем поправляю постель и снова ложусь. Но сон больше не идет. За окном уже минут двадцать с перерывами продолжается какофония из неимоверно перевираемых «Кости-моряка» и «Стеньки Разина» с обрывками одесского фольклора и матюгами. Страшно подмывает бросить в этих остолопов гранату. В Бендерах со стороны «своих» такое поведение было просто немыслимо. Случись там такое месяца три назад, в этих певцов высадили бы с разных направлений рожок-другой или лупанули по ним из подствольника, а утром трактора забрали бы результат, не поинтересовавшись, кто это и за какие прегрешения вдруг завонял…

Продолжают орать. Как все-таки подмывает бросить! Рывком встаю и выхожу на балкон. Глаз привычно чертит во тьме траекторию, как полетит граната. Вон туда, прямо за угол пристройки, под которой алкаши расселись. Оттуда несется очередное отвратительное взревывание, будто у бегемота острый аппендицит. Беру гранату и вкручиваю в корпус запал. Пальцы нащупывают кольцо. Теперь рывок — и через четыре секунды они заткнутся. И все же медлю. Так здесь нельзя. Сам же хотел вернуться в мирную жизнь. С опозданием включается соображение. Брошу — найдут в два счета. Только из Тирасполя переехал — один этот простой факт для местной милиции будет большой подсказкой. Захожу обратно в комнату, выкручиваю из гранаты запал, кладу ее подальше от себя и опять ложусь. Сна нет, и при каждом очередном треплющем нервы взвизге все равно тянет кинуть. Вопреки этому безумному желанию решаю завтра же с утра пойти и привезенные гранаты, с которыми не хватило сил расстаться в Приднестровье, утопить. От греха подальше. Чертыхаясь сквозь зубы, ползу на кухню пить. Включаю свет, чтобы не навернуться через табуретки, зацепившись за драный линолеум. Чайник пуст. Отворачиваю головку крана — и в раковину с шипением устремляется белесая, пахнущая хлоркой струя. Хлорки водоочистная станция не жалеет. Приднестровский прикорм для раков обеззараживают? Да ну ее к черту, эту воду! Как они ее здесь летом вообще могли пить? Поставив на место взятый было стакан, возвращаюсь в постель. Через какое-то время пьяные вопли заканчиваются, и, поворочавшись какое-то время с боку на бок, засыпаю.