Выхожу на привокзальной площади. Иду на перрон и по нему до самого дальнего края. Почему здесь? Когда-то мальчишкой я любил смотреть на поезда. В одних считал вагоны, в других мечтал поехать в новые края и города. У этих мечтаний в то время были основания. Страна, раскинувшаяся вокруг, была огромна, необъятно велика. И не было в ней таких преград, как отсутствие работы и денег. Везде нужны были руки, и везде можно было жить. Не отшвырнуло еще друг от друга людей, не попрятались они за стальные двери и решетки. Это была моя гордая страна…

Нет этого чувства гордости сейчас, и дорога передо мной лежит другая. Тогда, давно, это была небольшая станция, с которой можно было отправиться куда угодно, от океана до океана, а сейчас — большой вокзал, но ехать с него некуда. Не ждут меня на той маленькой станции, да и вообще нигде не ждут. Уходящие вдаль рельсы упираются словно не в белый туман, а в бетон. Там, за этим сырым приморским туманом, есть только одно место, где я могу быть нужен, — то самое постылое Приднестровье, где можно еще найти несколько таких же ребят, хлопнуть с ними по рукам, вместе подписать контракты и уехать. И чувствовать себя нужным, и что есть рядом друг… В душе муторный сумрак. Несмотря на собственный упрямый выбор, колеблюсь. Туда или обратно к себе? Но что делать в маленькой ободранной квартирке? Не так-то просто вернуться в обычную жизнь. Не могу сразу загнать себя в эти стены. Пойду, пожалуй, пройдусь.

Когда-то давно, в прежней жизни, этот большой приморский город манил меня к себе до замирания души. Такой приязни я не испытывал даже к Новороссийску. По-детски пугала знаменитая новороссийская бора. Одесса! Завидев на обочине знак с этим названием, пионеры вытягивали шеи, пока идущие с севера автобусы с детьми поворачивали по городской кольцевой дороге, продолжая мчаться на юг, к песчаным косам и теплым лиманам Каролино-Бугаза. С юностью это чувство ослабело, но и годы спустя я был рад еще раз побывать тут. Последний раз это было в восемьдесят восьмом. Здесь, на вокзале, мы вместе с Вовкой Грошевым, недавние дембеля-сослуживцы, едва сойдя с поезда и направляясь на пляж Лонжерон купаться в неведомом ему доселе море, покупали билеты лотереи «Спринт». Сначала выиграли десять рублей, купили еще десять билетов, выиграли рубль и проиграли его.

Где ты, Вовка?! Чего бы я только не дал сейчас за то чувство и состояние непродолжительного единства между нами, когда не спрашивали, кто и откуда, когда молча понимали: это настоящий, справедливый парень, и он НАШ. Где вы, Али-Паша и Серж? Какого дьявола я не пошел с вами в Сербию и Абхазию? Эгоист. Я любил вас таких честных и прямых, со всеми вашими мелкими и простительными недостатками меньше чем надо, меньше, чем свою собственную жизнь! На черта она мне нужна? Это еще вопрос, сумею ли я распорядиться ею здесь лучше, чем в Вуковаре или на каком-нибудь безвестном холме в Боснии… Дорогие мои друзья… На глаза наворачиваются слезы.

Не уехать мне обратно, в Тирасполь и Бендеры, в свое недавнее прошлое, где жили, любили и ненавидели, сражались с врагом и спасали друг друга мои друзья. Слишком долго упрямился и с возвращением опоздал. Но те, кого я помню и люблю, все равно будут вечно жить там, среди бендерских улиц и стен, под шелестом оправившихся от ожогов и ран деревьев, словно призрачные добрые духи. Когда-нибудь, когда пройдут время и боль, и если мне не будет стыдно за себя, я вернусь в Бендеры, чтобы вновь увидеть и обнять их. Я буду видеть своих друзей, а другие люди — нет. О них мало что знают даже бендерчане, живая память которых будет постепенно угасать и забиваться строчками высокопарных слов из приднестровских газет. О них не узнают вновь родившиеся в городе дети. Их постарается прочно забыть иудствующая, пытающаяся напялить на себя румынский колпак Молдова. Но их добрые духи зовут меня к себе.

Ухожу все дальше от перрона и разглядываю бегающий вокруг продувной народ. Кто-то спешит на поезд, кто-то обложился чемоданами, баулами и уселся долго ждать, а кто-то исподтишка стреляет глазами на чужой багаж. При входе в здание вокзала между людьми шныряет цыгановидная дамочка с протянутой рукой. На что это она просит?

— Подайте, Христа ради, беженцам из Бендер! Дом сгорел, мужа убили, дети болеют, подайте, бога ради, на еду и больницу!

Достаю из кармана деньги.

— Эй!

Она тянется ко мне. Отвожу назад руку.

— Покажи паспорт с пропиской. Если правда из Бендер, сразу пять тысяч рублей даю.

Нет у нее паспорта.

— На какой улице живешь? Назови адрес, а я тебе скажу, цел твой дом или нет.

Вместо ответа цыганка быстро растворяется в толпе. Кое-кто из сидящих рядом на чемоданах и слышавших разговор неподвижно, осуждающе ропщут. Обман! Вот так. Там, в Бендерах, старики-погорельцы на крохотной пенсии и действительно без куска хлеба и крова над головой, а здесь, прикрываясь их бедой, — цыганский бизнес. Да и те, кто уже готовился достать из карманов подаяние, а теперь качают головами, тоже думают не о чужой горькой судьбе, а о том, что из-за обмана чуть зря не расстались с парой обесценившихся фантиков. Им не нужно, и они не желают знать, что на самом деле происходило всего в ста двадцати километрах отсюда. Им не понять оставшейся там молчаливой, ничего не просящей скорби потерь. Они никогда не пойдут настоящей беде навстречу. Проще отдать пару карбованцев первой встречной мошеннице, чтобы после чувствовать себя жалостливыми и хорошими. Главное — не знать, что это была мошенница, иначе нечем будет гордиться и задавит жаба. Менее полугода назад я был столь наивен, что пытался рассказывать о Приднестровье чуть ли не каждому встречному. «А зачем нам это надо?» — гласил каждый второй ответ. Вновь испытанное отвращение помогает прийти в себя. Покинув вокзал, какое-то время брожу по этажам ЦУМа, а затем иду дальше в центр.

Прихваченные ранним октябрьским заморозком улицы… Старые, когда-то помпезные и красивые, да и теперь все еще впечатляющие дома местами зримо прогнили. Щерятся обнаженной дранкой и черными дырами крыши и карнизы над головой, а под ними спешат по своим делам бесцветные прохожие. Как плохие передвижные зоопарки, все в пристройках, решетках и клетушках, уродливые, пахнущие кошачьей и человеческой мочой одесские дворы. Когда-то давно они были чисты и дружны, знамениты и в песнях воспеты. То время ушло. Мой мир рухнул и покрывается коростой упадка. Лишь по самым престижным улицам мчатся вереницы диковинных прежде иномарок и сверкают витрины дорогих магазинов. Их владельцам претит дурной вид и плохой запах. Но деньги они качают здесь. И растут в лучших прибрежных местах «царские села».

Выбираюсь на проспект Мира. По сути, это не проспект, а старый бульвар, под деревьями которого пешеходная аллея и облысевшие клумбы, покрытые россыпью окатышей и наростов от выгула домашних собак. Беспризорные псы тоже тут. В конце аллеи невысокий, в виде надгробия, прямоугольник памятного камня. Подхожу и читаю потемневшую надпись: «Здесь 24–25 октября 1941 года, как и на других улицах, фашисты повесили группу мирных граждан-одесситов, взятых заложниками после взрыва партизанами и красноармейцами комендатуры на улице Маразлиевской. Вечная память погибшим!». И вокруг на маленькой истоптанной клумбе — собачье дерьмо. Пока стоял, подошла кудлатая псина, обнюхала угол камня и привычно подняла на него ногу.