В эти бессонные часы темноты и абсолютной тишины, не нарушаемой даже тиканьем часов, пока Люси в тревоге дожидалась первых рассветных лучей, ее измученный мозг цеплялся за обрывки мыслей, сплетая из них идею о каком-то особом надзоре. Якобы существовал тайный, скрытый, выходящий за пределы послушничества надзор, помимо постоянного наблюдения всевидящего ока Мари-Эммануэль. С этим были связаны краткие совещания за закрытыми дверями, серьезные беседы между Жозефиной, Мари-Эммануэль и матерью игуменьей, неожиданные взгляды, которые та бросала на Люси, когда она выходила из церкви… Игра воображения? Должно быть, так, но есть конкретный факт, который невозможно проигнорировать, – один странный разговор!

Он состоялся однажды в час отдыха, когда, глядя на Люси, мать игуменья сказала:

– В общине заметили, что ты худеешь. Ты, наверное, больна?

Люси сразу опровергла это обвинение.

– Для выполнения устава необходимо здоровье. Исключений быть не может. Не получится хорошей монахини из человека со слабым здоровьем и высокомерной душой.

Разве у нее высокомерная душа? У нее, которая, стоя на коленях, выдержала постыдное отпущение несуществующих грехов? Она молчала.

– Мне говорили, ты по-настоящему искренна в своих молитвах, поэтому наш добрый Господь дарует тебе милость и продлит твою жизнь.

Продлит ее жизнь! Эти слова запали в память и настойчиво преследовали Люси, особенно по ночам. Они с мучительной неопределенностью таили в себе угрозу поражения. Она, всегда побеждавшая, не могла потерпеть неудачу в этом последнем жизненно важном деле. И хотя нынешний ее период был, по сути дела, испытательным, она не считала его таковым, а с самого начала решила, что монастырь будет ее прибежищем – постоянным и последним.

Пусть она находила свою жизнь странной, безжалостной и малопонятной, но непостижимым образом со всем пылом своей натуры страстно желала жить дальше. Люси вспоминала ту дарованную свыше уверенность, с которой она вошла в монастырь. Это было сродни озарению. Разве она безвольное существо, готовое так просто утратить силу духа и веру? Сюда ее с любовью привел Господь, и за эту скалу она крепко держалась.

Несмотря на внутреннюю борьбу, сомнения и пугающую плату, взысканную этой борьбой, она была решительно настроена идти до самого конца. В этом заключался парадокс, но такова была ее суть.

И ныне, словно более глубокая тень, перекрывающая все другие тени, пришел этот страх неудачи, от которого Люси следовало беречься. Возможно, потому и росло в ней ощущение неусыпного надзора. Это она сама постоянно шпионила за собой.

Настойчивый ужас перед неминуемым и неизвестным был как высокая нота, непрерывно извлекаемая из туго натянутых нервов. Она резала слух, мешаясь со звенящей тишиной. Люси бессознательно настраивалась на тревогу, напряженно вслушивалась в тишину, вытянув худую шею. В уголках мрачных глаз появилась сеть тонких морщинок, вялые щеки часто подергивались от тика. Иногда при ходьбе у Люси возникало странное ощущение: она наступает на подушку из воздуха, будто плывет, а потом на нее накатывает волна головокружения. Но она продолжала идти, усилием воли приспосабливаясь к этому, вынося все испытания благодаря горячей устремленности своей любви.

Она делала это для Иисуса. Иисус, ее добрый Господь, ради нее претерпел бичевание и терновый венец, был распят и предан мучительной смерти. Он страдал ради нее, и она должна принимать страдания за своего Бога. «Все ради Иисуса! Все из любви к Нему!» – таково было вечное устремление ее души. Заточенная в келье на долгие ночные часы, она была поглощена этой любовью. У нее в душе словно горело пламя. Часто в мрачной черноте она живо видела перед собой Святейшее Сердце Иисуса в окружении горячих языков пламени – Он любил Люси, ожидая ее обожания. Ей хотелось соскочить с соломы и упасть на колени перед этим видением, предлагая Иисусу и душу, и тело. Сдерживаемая лишь наказами устава, широко открыв глаза, она нетерпеливо дожидалась, когда первый удар утреннего колокола позволит ей встать, чтобы приблизиться к Нему. «Благословен Господь!» – «Во веки веков».

Потом она торопливо поднималась в темноте, нервно накидывала одежду на исхудавшее тело и спешила в церковь, где в благоговении смиренно простиралась перед Богом.

Там, в полутемной часовне, где пламя свечей казалось бледным, она иногда видела около дарохранительницы тонкие языки огня. Она знала, что в виде огненных языков на апостолов снизошел Святой Дух и с погребальных костров многих страстотерпцев срывался яркий огонь. Это пламя, символ мученичества, разжигало в ней духовный пыл и возносило ее ввысь в экстазе любви.

Правда, по ночам, когда Люси забывалась дремотой, ей часто снился пугающий сон: по дикому наущению и ее указанию вырастала стена пламени и монастырь сгорал в нем как жертвоприношение Богу. Она просыпалась от ужаса в холодном поту. Это, разумеется, был всего лишь ночной кошмар – фантазия, не имеющая никакого отношения к ее любви к Христу.

«Благословен Господь!» – «Во веки веков».

Давно ли она научилась давать этот пылкий отзыв? Прошло всего лишь несколько коротких месяцев, но для нее это были обширные, как пустыня, временны́е пространства. Ныне в монастырском саду поспели персики – крупные и душистые, они висели на ветках, лопаясь от сока и источая под теплым солнцем нежный аромат. Приятно было восхищаться в час отдыха плодами щедрого доброго Бога, смотреть, как послушницы бережно срывают грубыми руками фрукты и укладывают их в большие плоские корзины для отправки на рынок. Но, естественно, разрешалось лишь наблюдать. Все уже слышали историю, которую повторяли здесь из года в год, и она каждый раз вызывала испуганные возгласы. Однажды некая новициатка – не монахиня, что было бы немыслимо, и не из этого ордена, что было бы абсурдно! – так вот, новициатка из какого-то другого ордена, возможно кармелитов – да, должно быть, кармелитов! – поддалась двуглавому монстру неповиновения и обжорства. Она, пожелав съесть нектарин из монастырского сада, с невероятным легкомыслием забыла о добродетели, тайно сорвала плод и жадно съела. (В этом месте Тереза негромко вскрикнула от ужаса.) Но с добрым Богом нельзя шутить. Да! В нектарине была косточка. И женщина, спеша поскорее съесть плод, проглотила косточку и подавилась.

Раздались другие возгласы благоговения и страха.

– Матушка…

– Я… я не…

Но, как ни соблазнительны были спелые фрукты, Люси они не волновали. Наверное, в далеком прошлом она была другой – мысль о персиках доставила бы ей радость, но теперь ей было безразлично. Тем не менее Люси любила сад и в часы отдыха всегда входила сюда с чувством странного облегчения. К тому же здесь недавно ей выпала возможность дружеской беседы, отчего Люси стала с большим нетерпением дожидаться единственного часа, который разрешалось проводить под кронами, увешанными сладкими плодами.

С ней заговорила сестра Адриана – старая женщина, носившая одеяние монахини ордена уже почти шестьдесят лет, а за плечами у нее лежало все восемьдесят. У Адрианы было худое, иссохшее тело, морщинистое лицо, беззубый рот и слезящиеся глаза с каймой, как у голубя, но при этом ясные и добрые, как ее улыбка. Читая бесконечную молитву по четкам, свисающим с рукава, она ковыляла по саду в солнечные часы. Однажды она споткнулась и, когда Люси поддержала ее, вдруг обратилась к ней. Только благодаря своему возрасту – Адриана была самой старой в общине – имела она привилегию заговорить с новициаткой.