Как-то раз он шел мимо универмага «Брукс Бразерс», на 65-й улице, между Бродвеем и западной частью Центрального парка, и увидел рекламу: специальное предложение, три сорочки по цене одной! Гэри скрипнул зубами, но осмотрительность взяла верх: в Джульярдской школе лишняя пара рубашек не помешает, к тому же эти вроде и гладить не надо — повесил на вешалку, и никаких складок. Он зашел, выбрал пару белых и одну в голубую полоску. Продавца звали Жером. Откуда у него французское имя, полюбопытствовал Гэри. Оказалось, мать парнишки большая поклонница Джерома Дэвида Сэлинджера. «Ты читал «Над пропастью во ржи»?» — «Нет», — честно ответил Гэри. «Как же так можно!» — возмутился Жером. Впрочем, потом выяснилось, что все приятели называют его просто Джерри. Чтобы уж совсем доконать нового знакомца, он спросил, слыхал ли Гэри о таком художнике — Гюставе Кайботте. «Да!» — с гордостью отозвался тот. «Значит, ты и музей Орсе в Париже знаешь?» — «Еще бы, я туда часто ходил!» Он стремительно отыгрывал у Жерома очко за очком. «Я летом поеду в Париж, — заявил тот. — Специально пойду в музей Орсе, я обожаю Гюстава Кайботта. По-моему, его вопиюще недооценивают. Все только и говорят, что об импрессионистах, а о Кайботте ни слова!» И он разразился целой речью в защиту художника, которого французы не сумели оценить по достоинству: тот обрел известность, лишь перебравшись в США.

— Кайботт очень повлиял на одного из наших самых великих художников, Эдварда Хоппера. И кстати, почти все его полотна купил один американский коллекционер. Ты знаешь такую его картину — «Парижская улица в дождь»? Меня от нее прямо в дрожь кидает…

Гэри кивнул, чтобы не расстраивать Жерома.

— Она висит в Чикагском музее. Настоящий шедевр! Это был выдающийся коллекционер. Он завещал государству семьдесят семь полотен. Дега, Писсарро, Моне, Сезанн… Французы от них отказались! Дескать, «непристойные»! Нет, ну ты представляешь, чем надо было думать?..

Жером был вне себя. На Гэри это произвело сильное впечатление. Они стали друзьями. Ну, точнее… приятелями. В том смысле, что по утрам, проходя мимо универмага, Гэри теперь кивал Жерому: тот сидел за кассой, уткнувшись в очередную книгу про непризнанного гения Кайботта.

— Здорово, Жером! — окликал его Гэри с порога.

— Здорово, британец!

И Гэри шел дальше. Какая-никакая, а лишняя маленькая привычка. Чувство, что он чужой в городе, понемногу отступало…

Подальше, в кафе «Хлеб насущный», была Барби. Лакрично-черная кожа, рост — метр с кепкой, на голове дреды с разноцветными бусинами. В ней было что-то резкое, как боксерский хук. По воскресеньям она пела в хоре реформатской церкви Элмендорф, в Верхнем Ист-Сайде, почти у самого Гарлема. Барби настойчиво уговаривала Гэри зайти как-нибудь на воскресную службу послушать, как она поет, и он всякий раз отвечал, что зайдет непременно…

Но по воскресеньям Гэри отсыпался. Без будильника он мог проспать до одиннадцати-полдвенадцатого. Только громкий хохот Лиз побуждал его наконец выбраться из постели и спуститься за воскресным выпуском «Нью-Йорк Таймс». Они читали его вместе в постели, с большой чашкой кофе и печеньем, и вырывали друг у друга страницы рубрики «Искусство и развлечения». Это был их ритуал.

Барби каждое воскресенье ждала, что он придет, и по понедельникам напускала на себя обиженный вид. Она выдавала ему выпечку и отсчитывала сдачу, не поднимая глаз, и сразу обращалась к следующему покупателю. Тогда Гэри покупал еще две булочки, заворачивал их в красивую бумагу, как цветы, и с поклоном подносил Барби, расшаркиваясь. Он глядел сконфуженно, и она наконец отвечала улыбкой — словно поневоле, опустив голову. Так и быть, она его прощает. На сей раз. До следующего воскресенья.

— Ну елки-палки, тебе что, приспичило обратить меня в свою веру? — взмолился он как-то с набитым ртом. Он жевал круассан и запивал его крепким кофе.

Барби в ответ пожала плечами. Бог сам его найдет. Он скоро станет у него, Гэри, на пути, и тогда ноги сами принесут его в церковь. Они будут вместе петь в хоре, и она познакомит его со своими родителями. Они еще никогда не встречали настоящего английского пианиста!

— То еще чудо природы, да? — поддел ее Гэри, вытирая губы.

Раз в месяц Барби вплетала в волосы новые бусины, и если он этого не замечал, тоже обижалась. Сложно с ней было.

Кстати, полное ее имя было Барбара.

А еще был парк. Центральный парк. Гэри обзавелся картой и заходил туда каждый день после магазина роялей. И всякий раз обнаруживал что-нибудь новое.

Парк был целым миром в миниатюре. Там можно было увидеть мужчин в костюме и при галстуке, деловых леди в строгих костюмах — каких-нибудь директрис компаний, толстяков в шортах по колено, детей в школьной форме, спортсменов, которые приходили в парк бегать трусцой, атлетов с громадными мускулами, рикш, любителей бейсбола и петанка, подвыпивших матросов, бомжих с вязаньем в руках, карусели, лотки со сладкой ватой, саксофонистов, буддийского монаха, который не отнимал от уха мобильный телефон, в небе — воздушные змеи и вертолеты, а также мостики, пруды, островки, вековые дубы, бревенчатые избушки, деревянные скамейки с позолоченными табличками. На табличках значилось что-нибудь вроде: «Здесь Карен подарила мне поцелуй — залог бессмертия», или «Будьте жизни благодарны, и она воздаст вам сторицей».

И разумеется, там были белки. Сотни белок. Они пробирались через металлическую сетку, останавливались поглодать желудей, гонялись друг за другом, шумно скандалили, разбрасывали жестянки, пытались на них взобраться на ходу, падали, лезли снова, даже хватали их лапами. У них были тонкие, длинные пальцы, как у пианистов.

Первая белка, которую увидел Гэри, была занята тем, что закапывала под деревом еду про запас. Он подступил на шаг ближе — белка продолжала рыть как ни в чем не бывало. Наконец, умаявшись, вскарабкалась на ветку и разлеглась, растопырив лапы. Гэри засмеялся и сфотографировал ее.

Похоже, здесь у него заведется немало приятелей.

В выходные белки катались как сыр в масле. Гуляющие не давали им проходу. Дети со смехом бегали за ними по лужайкам, но стоило им оказаться слишком близко, белки в страхе отскакивали. Влюбленные, лежа в обнимку на широких газонах, бросали им крошки бутербродов. Белки перебегали от одних к другим в ожидании еды и одобрительных возгласов: пышный хвост торчком, вострые глазки. Они стаскивали добычу в дупла, в канавы, под кучу палой листвы и бежали обратно. И клянчили без устали.

Туристы даже протягивали белкам долларовые купюры. Но те, обнюхав ассигнации, в разочаровании удалялись короткими скачками, всем своим видом выражая презрение. За кого их принимают?

В выходные на белок валилось столько подарков — только поспевай запасать впрок. Зато по понедельникам…

По понедельникам они поспешно спускались с деревьев в поисках вчерашних знакомцев. Но лужайки были безлюдны, все друзья разошлись. Белки прыгали, коротко взвизгивали, вертели во все стороны головой, ждали, ждали и наконец убирались восвояси, поджав хвост, забирались обратно на деревья несолоно хлебавши. Их больше не любят. Они больше никому не нужны. Они сидели на ветках и таращились на пустые лужайки. Ни детей, ни бейсболистов… Никто не бросает им соленые орешки. Они свое отслужили. Занавес. Такова жизнь… Все-то думаешь, что тебе отмерена целая вечность, а тебя меж тем уже и забыли.