– Я все понимаю, но тем не менее, господин майор, я вынужден подчиняться приказу.

«Неужели это конец? – подумал Трауб. – Какая глупость! Боже, какой страшный этот парень. Это же не человек. В нем вытравлено все человеческое. Это животное. Нет. Это даже не животное. Это механизм, заведенный однажды. А может быть, даже хорошо, что это настало, – я устал ждать».

– Господин Либо, я ценю шутки, пока они не переходят границ уважительности друг к другу.

– Господин Трауб, – сказал Либо, поднявшись, – не заставляйте меня применять силу.

– Вы забываетесь.

– Господин Трауб, я больше не стану повторяться.

«Что я сделаю с этим верзилой? – подумал Трауб. – Видимо, надо идти».

– Ну что ж, – заставил он себя улыбнуться, – пожалуйста. Если вы настаиваете – не драться же мне с вами.

– Благодарю вас, господин майор. Я глубоко признателен вам за то, что вы верно поняли мой долг.

Телефона у Либо не было. Была кнопка – зуммер тревоги и сигнал вызова машины из гестапо. Он нажал сигнал вызова машины.

Шеф гестапо Крюгер разложил перед Траубом несколько фотографий и сказал:

– Это дьявольски интересно, майор. Ну-ка, покажите, кто из этих людей отец Либо?

Трауб внимательно посмотрел фотографии:

– Вообще-то в этом их сходстве было что-то неуловимое…

– Это поразительно. Писатели, писатели, я не устаю восхищаться вами. Нам бы, разведчикам, вашу память. Ну, какой из них? Напрягитесь. Мне это интересно с чисто профессиональной точки зрения.

«Нет, здесь его нет, – думал Трауб, – это все фотографии тридцатых годов, судя по костюмам. Что он хочет? Зачем эта игра? Здесь нет Либо. Здесь нет никакого сходства с тем парнем. Пожалуй, я бы заметил хоть какое-нибудь сходство, если б оно было».

– Здесь нет Либо.

– Какого Либо.

– Старшего.

– Того, которого вы интервьюировали на баррикадах в Гамбурге?

– Да. Именно того.

– Как его звали, не помните?

– Не помню, право. Просто Либо. Так его звали все.

Шеф гестапо сделал ошибку – он не сумел сдержать себя. Сдержись он – и кто знает, как пошли бы дальнейшие события. Отпусти он с извинениями Трауба, поставь он за ним наблюдение, протяни от него связи к Тромпчинскому, Седому, Вихрю – никто не знает, как сложилась бы дальнейшая судьба Кракова. Но он не сдержался. Он ударил Трауба кулаком в губы и закричал:

– Сволочь продажная! Сволочь! Не было никакого Либо! Был Боль! А Либо есть только один! Ему была дана фамилия в интернате, понял?! Встать! Отвечай немедленно, сволочь! Откуда к тебе пришла история этого Либо?! Откуда?! Ее знаю здесь один я! Ну?!

Когда Трауба унесли в камеру. Либо обратился к шефу с вопросом:

– Бригадефюрер, есть ли хоть капля правды в словах Трауба?

Шеф гестапо тяжело дышал и вытирал лицо большим платком.

– Да, мальчик, – ответил он, – есть. Более того, в его словах – все правда. Но это никак не бросает на тебя тень. Ты – верный сын нации. Ты – не сын врага, ты – сын народа. Вспомни, ты говорил о своем задании кому-нибудь?

– Никому, бригадефюрер.

– Я верю тебе, сынок. Спасибо тебе, мальчик. Ты очень помог нам. Спасибо.

– Моя мать – тоже враг нации?

– Я никогда не врал тебе… Я не могу соврать тебе и сейчас – моему брату и товарищу по партии: твоя мать была таким же врагом, как и отец.

– Она жива?

– Нет, – шеф гестапо посмотрел в стальные, спокойные глаза Либо и повторил: – Нет. После того как ее попытка покушения на жизнь твоего истинного отца, нашего фюрера, сорвалась, она была заключена в концентрационный лагерь. Она имела все возможности быть матерью немца, она могла воспитывать тебя, мальчик. Она бросила тебя и ушла к врагам. Она обрекла тебя на то, что ты был лишен ласки, лишен материнской руки. При попытке к бегству она была убита. Тебя приняли руки фюрера, сынок, и ты всегда чувствовал тепло его рук.

– Да, бригадефюрер.

– Рейхсфюрер СС знает твою историю, верит тебе и гордится тобой. Мы не можем врать друг другу. Прости меня за эту правду.

– Я понимаю.

– В твоем сердце шевельнулась жалость?

– Жалость? К кому?

– Хорошо сказал, сынок, очень хорошо сказал. Если ты захочешь поговорить со мной, приходи в любое время дня и ночи. Мой дом открыт для тебя, мальчик. А сейчас иди, у меня будет много всяческой возни. – Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, сынок, хайль Гитлер!

Либо вернулся домой тем же размеренным шагом, каким шел из казармы СС, когда его окликнул Трауб. Он так же спокойно вошел к себе в квартиру, так же зажег свет, поглядев при этом на шторы светомаскировки, убрал со стола две чашки, вымыл их, спрятал в шкаф, потом вымыл ложку, убрал ее, а потом пошел в ванную комнату и там застрелился.

Через три дня дело Трауба было отправлено в Берлин, председателю «Имперского народного суда» Фрейслеру.

Когда пишется история войны, то необходимо, анализируя все и всяческие аспекты этой громадной трагедии, строго следовать не за эмоциями, симпатиями или вновь открывшимися мнениями, но за фактами, которые хранятся в документах, газетах, архивах. История может с большой осторожностью принимать как достоверное воспоминания участников эпопеи. С еще большей осторожностью история должна относиться к безапелляционным утверждениям тех людей, которые – волею судеб – были знакомы либо с совокупностью проблем, либо с какими-то, пусть даже значительными, частностями; сплошь и рядом такие люди страдают аберрацией памяти. История обязана называть все имена, перечислять все поражения и победы, не оправдывая одни и не приукрашивая другие.