…Там, на сухой полянке, придя в себя, он долго и очумело водил глазами по сторонам: дотлевал бледный на солнце костерок, валялись обляпанные сверкающей рыбьей чешуей обрывки газеты, куски хлеба, пустые консервные банки и бутылки. Не сразу и сообразил, какая бесовская сила занесла его сюда в субботний день. В полубессознательном состоянии поднялся он с земли и, едва передвигая ноги, пошел к белой песчаной гряде, за которой тихо и освежающе дышало море. Окунул коричневое морщинистое лицо в ладони, полные ледяной байкальской воды, и в голове прояснело. Нащупал в кармане пиджака истерзанную пачку папирос, присел на корточки, высоко выставив острые коленки, облокотился на них, глубоко затянулся крепким табаком и, спугнув морок, стал припоминать события по порядку. Сделать это ему было непросто: мысли путались, никак не удавалось нащупать кончик памятной нити и разом вытащить все, что случилось с ним. Федор встал и двинулся вперед, на ходу ему думать было легче…

Утро он встретил у дверей магазина, на широких истоптанных ступенях крыльца. Продавщица Елизавета открывать его не торопилась, а он тоже не шибко подстегивал свое нетерпение – в долг она ему товар давно уже не отпускала. А в карманах после развеселого вечера не то что не шуршало, не бренчало даже. И это было привычно. На всякий случай Федор все же слазил в каждый из них с тайной и несбыточной надеждой, но нащупать, кроме табачных крошек, в них ничего не удалось, и он со вздохом произнес: «Два валета и вот это». Веселые слова упали в пустоту.

Впрочем, надежда была, она и согревала Федора, удерживала на крыльце. За долгую свою жизнь – а ему недавно стукнуло пятьдесят пять – он приобрел безошибочное чутье на удачу. И умел ее дожидаться, что в конце концов и вознаграждалось: щедро, нет ли – не в том дело, важно, что желание почти всегда исполнялось так, как он того хотел. Вот и сегодня подрагивала, вибрировала в нем тоненькая чуткая жилка. Так, наверное, дрожит ивовый прутик водоискателя над спрятанной под землей водой. Что-то должно было вскорости произойти, и произошло так же верно, как каждое утро встает над головой солнце.

Федор нехотя смотрел в дальний конец улицы и ничуть не удивился, когда там, в такой ранний час, возник пыльный ком, накатился с утробным рычанием на магазин, и из него вылупилась легковая машина. Нарядная легковушка, мягко тормознув, присела рядом с порыжевшими от долгой носки сапогами Федора. И на него из открытых окон с большим интересом уставились три пары глаз.

«И эти за омулем приехали, всем надо омуля», – разочарованно подумал Федор, уже предчувствуя все, что за этим последует. Ему интереснее было иметь дело с беззаботными туристами – те просили красоты, а ее здесь на Байкале было вдосталь. Всего-то делов: отвезти на берег, сварганить диковинную для них закуску – омуль на рожнах, тихо-мирно посидеть у костра, слушая ахи да вздохи и – до свидания. Но где сейчас, осенью, взять охочего до местных красот туриста? Подошла путина и принесла с собой тихое помешательство. И едут, и едут сюда, не лень же им тащиться в этакую даль за рыбой. «Возись теперь с ними, а что делать?» – вздохнул Федор про себя и сделал лицо, выражение которого можно было истолковать сразу как: а видал я тут всяких, и – милости просим, чем могу – помогу.

Люди в машине пока молча изучали его, и он особенно не торопился, скромно рассматривал землю под ногами. Настроение у него с утра было чудное: и выпить хотелось на дармовщинку, и подмывало набедокурить. И пока он неторопливо так думал, сверяя мысли с душевным состоянием, дверца машины распахнулась и из ее кремового нутра высунулись чьи-то длинные ноги в белых штанах. Федор с интересом пронаблюдал появление возле своих сапог чужих затейливых штиблет и медленно поднял глаза на их владельца. Перед ним стоял плечистый, аккуратно стриженный, в рыжих, скобкой на ухоженном лице, усах молодец. Из-под кепочки с вензелями и длинным козырьком нахально и весело смотрели светлые выпуклые глаза.

«Так и знал – иноземец,» – грустно и обреченно сказал себе Федор. Иноземцев он не любил больше всех других людей на свете. И называл ими таких вот чужих ему по духу и обличью приезжих, которых нынче расплодилось как-то чересчур. Не то, чтобы мешали они Федору, скорее наоборот – никогда не удостаивали его своим вниманием. Обходили, как чурку на дороге. И он их своим расположением не баловал. Без большой нужды не связывался.

– Привет, по какому случаю лавка закрыта? – осведомился иноземец.

Голос у парня не соответствовал наружности: мягкий, мокрый, как использованное полотенце – хоть выжимай. Неприятный этот голос подсказывал Федору не связываться с чужаками, встать и уйти, как он это обычно делал, если чувствовал, что ничего путного из знакомства не получится. Но видно ослаб после вчерашнего, не отошел от тяжкой ночи. Сидел, помалкивал, выжидал.

– А ты-то, батя, что тут делаешь? – проявил нетерпение гость.

– Чай с лимоном пью, не видишь, что ли? – не спеша ответил Федор.

Очень он не любил глупого начала разговора, потому как давно уверился, что конец его еще дурнее выйдет. Приезжий хохотнул в ответ, в машине эхом откликнулись его приятели. «Ладно, хоть юмор понимают», – усмехнулся и Федор. Так или иначе, а росток знакомства проклюнулся и теперь предстояло его обильно поливать, иначе как возникнуть мало-мальской, на один день, связи между людьми. Как проснуться взаимному интересу, возникшему по нужде или выгоде – и то и другое, по разумению Федора, придавало знакомствам особый вкус, как душок омулю.

Продавщица Елизавета все не шла, и к тому часу, как Федор разговорился, под окном магазина образовалась целая завалинка таких же, как он, страждущих. Укрепившись в догадке, что парни приехали за омулем, Федор безраздельно завладел их вниманием. Делать это он умел искусно, по этой части соперников у него было мало. Природный талант, да и только! Так что очень скоро приезжие крепко уяснили себе: и сомневаться не стоит, что этот небритый, желающий опохмелиться мужик, смешно поддерживающий свое достоинство, все их потребности исполнит в лучшем виде. Но их дело было предполагать, а его, Федора, располагать. Развалившись на заднем сиденье, посиживал он в нарядной машине, как в своей избе, дивился на зеленого пучеглазого чертика, свитого из пластмассовых больничных трубочек, болтавшегося перед лобовым стеклом. С охотой отвечал на вопросы новых знакомых. Привычно внушал им, что приехали они за триста верст не киселя хлебать, что только с его помощью их багажник к вечеру тяжко осядет под грузом рыбы.

…Слабое осеннее солнце ли припекло, голове ли стало хуже, а не прошел Федор и сотни шагов, свернул к синей воде, ополоснул лицо и намочил волосы. Умывание помогло мало – когда выпрямлялся, метнулось рыжей кошкой солнце, тронуло горячей когтистой лапой затылок, аж в глазах потемнело. Опять закачался, замаячил в них глупый чертик. Эти зеленые и желтые трубки, будь они неладны, напомнили больницу: страх, боль, пустоту в сосущем желудке. Лет восемь назад перенес он операцию, а зарубка на всю жизнь в памяти осталась, не только шрам на животе. До того Федор был уверен, что все существующие на свете болезни не про него, а желудок, тот и вовсе к хвори неприспособлен – сунь в него гвоздь, гвоздь переварит и еще попросит. А надо же, свернуло в одночасье, да так, что ни вздохнуть, ни охнуть. Скрюченного, его еле до больницы довезли и месяц там откачивали. В больничной палате и увидал он впервые, как мастерят из подручного материала от скуки оклемавшиеся мужики рогатых чертей. У одного, пухлобрюхого такого, Федор, отходя от наркоза, не удержался спросить: «С натуры, что ли, беса лепишь?!» Тот и распыхтелся на него, куда там с добром: «Да как вы смеете, я с вами под одним забором не пил!» Обиделся, в общем – культурный, юмора совсем не понимает…