«Потрясён ужасным известием о кончине дорогого Анатолия Борисовича. Скорблю с Вами. Крепко целую».

«Многоуважаемая Анна Борисовна!

Позвольте выразить Вам искреннее наше соболезнование по поводу постигшего Вас большого горя, смерти дорогого Анатолия Борисовича.

Известие о смерти Анатолия Борисовича поразило нас. Мы знали о его болезни, но никогда не думали, что он так скоро и рано покинет нас.

Каждое лето мы ожидали, что Анатолий Борисович опять появится в Пятигорске и опять порадует нас своим новым, оригинальным произведением. Как жалко, что наши ожидания не оправдались.

Русская литература потеряла талантливого поэта, принципиального и стойкого писателя, не идущего на компромисс с нашим веком.

«Многоуважаемая Анна Борисовна!

Мне давно хотелось написать Вам, но в сумятице дел и в суете московской невозможно было сосредоточиться. И вот пишу в Риге – морозной, метельной, продуваемой ветрами.

Память позапрошлогоднего (как бежит время!) лета воскрешает образ и облик Анатолия Борисовича. Лето в Комарове, немногочисленные беседы… И всё же – как хорошо, что я познакомился с Анатолием Борисовичем. Пусть с таким большим опозданием, так непоправимо поздно увидел и услышал его. Но как естественно и властно он дополнил, нет, больше – исправил ту версию о себе, которая бытовала. Душевность, деликатность, одухотворённое внимание, несмотря на тяжёлый недуг, – всё это не могло не привлекать к нему людей. И сейчас я вижу Анатолия Борисовича в ореоле той человечности и душевности, в которой изо всех сил отказывали ему недруги.

Я слышал от Бериовских, что предстоят издания сочинений Анатолия Борисовича. Не сомневаюсь, что с изданием их начнётся и пересмотр его места и значения в нашей литературе. Не мне об этом судить, но так мне кажется здесь, на отдалении от Питера, в заметеленной снегом Риге».

«Дорогая Нюша, милая моя Мартышка!

Горестную весть о смерти нашего дорогого Толюши я получил ещё в Тбилиси, но это было так для меня неожиданно и так потрясло меня, что я долго не мог прийти в себя. Вместе с ним и с тобой связано столько воспоминаний, что уже нельзя провести границу между своими ощущениями и его ощущениями, между твоей горечью и моей горечью.

Всё это невероятно, странно и в то же время реально. Не верится, что всё это произошло, но, увы, нельзя поверить, что этого не было, что это только тяжёлый сон.

Из Тбилиси я поехал в Киев. Оттуда хотел написать тебе, но не хватило сил сделать то, что другие делают не задумываясь.

Сейчас, вернувшись в Москву, немного пришёл в себя. Это совпало с разбором моего архива, часть которого я привёз из Тбилиси. Нашёл листки Толи, Вадима и ещё ранние – Асеева, Пастернака. Жизнь снова пронеслась перед глазами, и я не стыдился слёз, которые падали на пожелтевшие страницы старых писем.

Вспомнил я и свой последний приезд в Ленинград, как мы обедали, придвинув стол к кровати Толи, который был таким же молодым, как в 1919 году, когда мы с ним впервые встретились.

Вспомнил, как я был огорчён, когда, приехав в Ленинград в первый раз, не застал вас в городе, вы отдыхали тогда в Доме творчества.

Эти годы так быстро пролетели, не принося прежних радостей, которые связывали нашу молодость – Толину и твою. Я думал, что за всю жизнь можно привыкнуть к потерям, но, оказывается, привыкнуть к ним нельзя.

Не хочу тебя утешать, так как знаю, что это бесцельно, хочу только сказать, что, если тебе что-нибудь понадобится, что может сделать только истинный друг, то вспомни обо мне и знай, что нет того, что бы я не сделал для увековечивания памяти нашего дорого Толи, которого по-настоящему никто и не оценил, и не хотел.

Но будущее скажет своё слово!

Обнимаю тебя.

“Высокий, плотный, внушительный, с меня ростом… Голос приятный, характеристики язвительные, остроумные, тонко подмеченные, никого не щадящие, такие же, как и на страницах его книг, что подтверждается тем, что ему не прощалось ни то, ни другое. Это мне рассказывал Эрдман. Думаю, что это было одной из важных его черт”.

«Однажды мы встретились в центре Москвы на Театральной площади у фонтана, между Большим и Малым театрами. Я приехал из Тбилиси на премьеру оперы Захария Палиашвили “Абессалом и Этери”, либретто которой перевёл с грузинского на русский. А Мариенгоф прибыл из Ленинграда для просмотра своей пьесы “Наследный принц”, которую привезла труппа одного из провинциальных театров, прибывших на гастроли.

Был ясный июльский день. Наша встреча была воистину театральной, ибо Анатолий после обычных объятий, поцелуев и бормотаний каких-то несвязных слов неожиданно сказал:

– Ты совсем не изменился. Что-нибудь принимаешь?

Я засмеялся:

– Если бы было, что принимать, – это принимали бы все.

Он ничего не ответил, а, посмотрев внимательно на мои брови, сказал:

– Брови красишь?

Я воскликнул:

– Ты с ума сошёл. Кто же их красит?

– Как ты отстал от жизни! – заметил Мариенгоф. – Красят теперь все – мужчины и женщины.

– Ну, есть же такие, которые не красят.

– Этого не может быть! – настаивал Анатолий.

Хорошо помня, что Мариенгоф в карманчике пиджака имеет всегда маленький флакончик духов и неизменный белый шёлковый платочек, я сказал: